Книга Анна, Ханна и Юханна - Мариан Фредрикссон

Они сварили кофе, сели за стол в кухне и стали пить кофе вприкуску, ощущая, как сладкие кусочки растворяются во рту от горячего напитка.

Потом мать произнесла:

— Надеюсь, ты не будешь спать вповалку с тремя или четырьмя детьми.

Ханна не дрогнула, только вздохнула глубже, чем обычно, но спина ее осталась прямой. Она подумала о том, о чем не смела говорить даже сама с собой. Йон Бруман будет делать с ней то же, что сделал Рикард, сын Иоэля. Будет делать каждую ночь, на той кровати в горнице.

Она едва не произнесла это вслух, но сдержалась и сказала только, что у них будет отдельная кровать.

Ханна поняла, что краснеет, в воздухе в этот момент носилось что-то пугающее. Это не было понимание, это не была мысль — Ханна просто чувствовала, что ей страшно.

Мать заметила этот страх и спокойно заговорила:

— Не надо так пугаться. Такова женская доля, к ней постепенно привыкаешь. Думай о том, что ты стала хозяйкой дома и что твой мужчина лучше всех остальных.

— Почему он хочет жениться именно на мне?

— Ты молодая, неприметная и работящая.

Ханна посмотрела на мать со страхом, смешанным с удивлением. Она никогда не говорила о Ханне ничего хорошего. Похвала опасна, она навлекает несчастья. Но Майя-Лиза продолжала:

— Надо сделать все, чтобы ты выглядела пристойно. Это все же свадьба… Я подумала, что можно перешить мое старое подвенечное платье. — Она неуверенно посмотрела на Ханну. Та молчала, и Майя-Лиза наконец произнесла: — Не знаю, правда, что ему нравится, он выглядит как важный господин.

Она ждала, что скажет Ханна.

«Я должен уважать тебя и твою мать…»

Но это была лишь мимолетная мысль, в следующий момент Ханна вновь содрогнулась от ужаса при воспоминании о кровати в спальне.

— Мама, — сказала она, — ничего не выйдет. Я не смогу.

— Глупости, — отрезала Майя-Лиза, отбросив телячьи нежности. — Почему это ты не сможешь делать то, что делают все женщины? К этому привыкают, вот и я привыкла. Страшна не постель, страшны роды.

Ханна помнила свои роды. Они не были легкими, но и не имели таких страшных последствий, как ощущение неизбежности смерти после того, что сделал с ней на сеновале Черный Рикард.

— Надо закрыть глаза и расслабить тело, — сказала мать и покраснела. — В этом нет ничего стыдного, коли благословил пастор. А теперь пошли мерить платье.

Но из этого ничего не вышло — они тотчас убедились, что подвенечное платье Майи-Лизы, давно забытое и лежавшее в сундуке, завернутое в шелковистую бумагу, оказалось мало Ханне. Она была выше и шире Майи-Лизы в молодости.

— Я просто сгорю от стыда за такое платье.

— У нас никогда не было много денег, — сухо возразила Майя-Лиза.

Но Ханна ее уже не слушала. Она вообще словно одеревенела, ей было холодно в жарко натопленной кухне. По дороге в Люккан Ханна впервые задумалась о том, чтобы сбежать от всех, взять ребенка и присоединиться к нищим попрошайкам, которые, как она помнила, бродили по округе в неурожайные годы. Потом она посмотрела на сына, вспомнила те ходячие скелеты и поняла, что не сможет сделать этого.

Наверное, она и в самом деле привыкнет, как говорит мать: закрыть глаза и расслабить тело. Ложась спать в своем углу в кухне, Ханна попыталась думать о красивой мебели, которую Йон Бруман привезет из Вермлана. Но это было тяжело. Ханна несколько раз вставала, но в конце концов все же заснула.

Наутро самые худшие страхи рассеялись. Когда Ханна встала, разожгла огонь в плите и потащилась в коровник с тяжелыми кадками, она пыталась представить себе, как — совершенно по-другому — будет себя чувствовать, растапливая собственную плиту и обихаживая собственных коров.

Она приступила к дойке. Упираясь лбом в бока больших животных, Ханна приняла окончательное решение: Йон Бруман не должен узнать о ее страхах, никогда. Она будет послушной и мягкой, как советовала ей мать.

Закончив доить, Ханна вышла из коровника. На улице шел снег, падал на землю крупными мокрыми хлопьями. Остановившись на пороге, она подумала, что сейчас только начало октября, а зима уже наступила, ранняя долгая зима. Снежинки будили чувство древней тоскливой обреченности.

Впереди нескончаемая, холодная, как железо, голодная зима. Но Ханна скоро уйдет к Йону Бруману.

К полудню снег перешел в дождь, а еще через несколько дней сквозь тучи проглянуло солнце. Зима резко отступила, осень зацвела яркой позолотой кленовых листьев, а старики заговорили о бабьем лете. Как и обычно, в эти осенние дни женщины потянулись в лес собирать бруснику. Пошла за брусникой и Ханна, откровенно сказав Ловисе, что хочет помочь матери нарвать ягод. Уходя, она слышала визгливые ругательства, которыми провожала ее Ловиса.

Ханна не выдержала, обернулась и рассмеялась Ловисе прямо в лицо.

* * *

В конце октября, к всеобщему удивлению, вернулся Йон Бруман. Вернулся он на тяжело нагруженной телеге. Вместе с ним из Вермлана приехал его двоюродный брат. Скоро по округе поползли слухи о том, что вдвоем они покрасили дом у мельницы изнутри и снаружи. Внутри белой краской, снаружи — красной. Неслыханная роскошь для этих краев, где так не красили даже пасторские дома, но сплетники утешались тем, что гордыня до добра не доведет.

Через два дня Бруман неожиданно появился в кухне люкканской усадьбы и сказал Эрикссонам, что они должны попрощаться с Ханной и ее сыном. От изумления Ловиса впервые в жизни потеряла дар речи. Но вместо нее в бой вступил Иоэль Эрикссон:

— Мальчик останется здесь — он наш внук.

— Это мой мальчик, — невозмутимо ответил Йон Бруман. — Вот документ.

Когда они шли со двора, Ханна плакала. Йон, несший мальчика, ничего не заметил, а Ханна скоро успокоилась. Она прежде никогда не слышала о слезах радости.

Они пошли прямо к пастору, который нисколько не удивился их приходу, пожелал им счастья и пожал руки. Когда они пошли дальше, Ханна сказала:

— Кажется, он совсем не удивился.

— Он все знал, — ответил Йон. — Надо же выправить церковную метрику для мальчика. Ты сможешь дойти до Норвежских порогов?

Ханна от души рассмеялась. Они медленно дошли до опушки и углубились в лес. Они шли молча, думая о том, как много между ними невысказанного. Но им обоим было трудно подобрать слова для начала разговора. Ханна то и дело пыталась задать вертевшийся у нее на языке вопрос: «Почему вы выбрали меня?» Но слова застревали в горле.

Они остановились передохнуть у ручья близ Ульвиклиппа и напились воды. Отвесные горы, вздымавшиеся до неба, источали первобытный покой на иссиня-темный лес. Золотистые монетки березовых листьев вихрем кружились у крутых утесов, а в восходящих потоках неторопливо парили соколы.

— Какая здесь мирная тишина, — сказал Бруман, и Ханна улыбнулась. Она всегда улыбалась, если чего-то не понимала. Потом она отошла в сторонку, ополоснула в ручье лицо и руки и, вернувшись, молча уселась рядом с Бруманом.