Книга Согдиана - Явдат Ильясов

Тишину, висевшую над горами и пустыней, не нарушали ни крики пастухов, ни лай собак, ни даже клекот орла. Убедившись, что ему никто не угрожает, беглец припал темными, запекшимися губами к теплой воде. Он пил долго и жадно и оторвался от лужи лишь тогда, когда живот его распух, а к горлу подступила тошнота. Варахран кое-как встал, добрел до сумки и съел, медленно двигая челюстями и тяжко вздыхая, кусок плоского черствого хлеба. Потом, подобрав сумку, забился в расселину, вымытую дождями, и тотчас же погрузился в мутный сон.

Очнулся Варахран три часа спустя и не по своей воле. Его разбудил странный звук, доносившийся неведомо откуда. Варахран сжался в комок и замер в своем убежище. Звук нарастал, и чем громче он становился, тем сильнее прижимался беглец к сухой глинистой стене расселины. Но постепенно испуг сменился изумлением.

За безжизненными холмами, которых, казалось, даже звери избегали из-за их неприветливого вида, кто-то весело горланил песню. Она была несложной:

Горшок измучила тоска,

Разбился он на три куска.

Исправим — ерунда!

Но если срубят голову,

То не приставят новую.

Вот это уж беда…

— Не дух ли пустыни там тешит свое черное сердце? — пробормотал беглец посеревшими губами.

Неизвестность томила его больше страха; осторожно, как волк, подкрадывающийся к стаду овец, он выбрался из расселины, припал к огромной глыбе лесса, оторванной весенним потоком от стены оврага, и высунул голову.

Из-за холма, поросшего чахлой солянкой, выехала толпа всадников. Удивительное зрелище представляли неведомые путники. Лица их осунулись и потемнели. Посерели от пыли головные повязки, войлочные шапки и медные шлемы. Из дыр и щелей рассеченных мечами и разодранными копьями золоченых панцирей свисали обрывки узорчатых одежд. К покоробившимся серебряным щитам присохла грязь. В боках колесниц, отделанных синим яхонтом, зияли пробоины. Из под клочьев, оставшихся от богато расшитых черпаков и мягких войлочных попон, выглядывали острые ребра утомленных коней.

Путники спешились. Их насчитывалось, на взгляд, до ста человек. Половина была в круглых шапочках, туго перепоясанных хитонах и длинных узких штанах. Сердце Варахрана радостно забилось — так одеваются согдийцы.

Кони жадно потянулись к воде, но их отогнали ударами бичей. А ведь обычно первыми пьют кони… Только напившись сами, люди напоили животных и пустили пастись, спутав ремешками передние ноги. Затем нарубили сухой прошлогодней колючки и разожгли пять больших костров. Все это они делали, не произнося ни слова. Лишь один из них все еще тянул, хотя уже не так громко, песню о том, как бедный горшок затосковал и разбился.

Это был худощавый, немного сутулый человек среднего роста, в диковинной, под стать его ухваткам, одежде. Голову певца укрывала мягкая шапка из шкуры леопарда. Знак принадлежности к высшей касте. Плащ, развевающиеся полы которого свисали почти до пят, был также сшит из пятнистых шкур. Своим необычным нарядом певец отчетливо выделялся из всех находящихся подле озера людей. "Наверно, мадай, — подумал Варахран. — Но почему такой просторный плащ?" Старейшины горцев, которых он видел в Реге, носили только по одной барсовой шкуре. Беглец старался разглядеть лицо "пятнистого человека", но это ему не удавалось, потому что певец, как нарочно, все время поворачивался к нему спиной.

— Замолчишь ли ты, наконец? — услышал Варахран чей-то гневный окрик. — Отчего ты так разорался?

Вархан увидел в одной из колесниц мужчину с волосами до плеч, обрюзгшим желтым лицом, гноящимися глазами, массивным носом и густой курчавой бородой. Судя по одежде, это был перс. Он сделал резкое движение. Раздался звон цепей.

— Я не ору, — поправил его веселый певец. — Я пою. А пою оттого, что на душе моей радостно.

— Чему же ты радуешься, сын праха, когда плакать надо?

— Ты плачь, если тебе хочется. Мне-то зачем плакать? Я радуюсь тому, что избавился от всех бед и скоро увижу родину.

— Будь ты проклят вместе с твоей родиной, — злобно проворчал тот, кто сидел в колеснице. Он снова загремел цепями и приподнялся. — Эй, помогите мне сойти!

Никто не сдвинулся с места. Тогда какой-то человечек в долгополой персидской одежде, боязливо оглянувшись на окружающих, бочком приблизился к повозке и подал желтолицему руку. Громыхая оковами, пленник спрыгнул на землю и со стоном схватился за колено.

— Да покарает вас Анхраман, дети навозных червей!

Услышав это, один из путников, тоже в персидских шароварах, выхватил нож и бросился на пленника:

— Замолчи, шакал, или я отрублю твой поганый язык!

Пленник испуганно выставил перед собой ладони и попятился. Певец удержал нападающего за рукав:

— Успокойся, Бесс!

— Не уговаривай меня! — Тот, кого звали Бессом, резко отстранил певца. — Почему он проклинает нас, а не себя? Не по его вине я стал тем, чем стал? Не по его ли вине мы с прошлой осени бродим по дорогам, как дикари, и пути нашему не видно конца? И он еще призывает на меня кару богов? Трех смертей тебе мало, трусливая гиена!

Он снова замахнулся кинжалом, но певец опять его удержал.

— Ты говоришь справедливо, Бесс, — сказал он мягко. — Он, конечно, заслуживает казни. Но… убивать подобных людей без суда нехорошо. Пусть его судьбу решает Совет Старейшин государства.

Бесс, насупив мохнатые брови, плюнул в сторону пленника и с недовольным ворчанием спрятал кинжал в ножны.

— Хотя ты плохой человек, но все-таки человек, — обратился певец к пленнику. — Садись у костра и дай отдых телу. Сейчас сварится похлебка, поджарится на вертелах мясо. Подкрепимся и опять тронемся в путь.

Пленник, хромая, доплелся до костра: человечек в персидской одежде бережно поддерживал его под руку.

— О добрый Охрамазда! — рыдал пленник, лежа на колючей траве. — Чем прогневил я тебя, бог света? Или уже нет силы в твоей руке, и власть надо всем сущим захватил твой злой брат Анхраман?

Он скрипел зубами и ударял себя кулаком по виску, но никто не сказал ему слова утешения.

Певец уселся рядом. Только сейчас Варахран хорошо разглядел его. Беглец чуть не вскрикнул, — он где-то видел этого человека!

Поднявшийся ветерок трепал пряди его длинных золотистых волос, то относя их в сторону, то кидая на умный лоб или впалую бронзовую щеку. Порою дым костра летел прямо на «пятнистого»; тогда полоски его изогнутых у концов, не слишком густых, но пушистых бровей нависали еще ниже над впадинами глубоко сидящих, слегка прищуренных синих глаз, таких странно светлых на этом темном лице, небольшой, по-женски нежный рот под рыжеватыми усами сжимался, губы выпячивались, кончик тонкого, с выгнутой спинкой, в меру короткого носа приближался к смуглым губам, а крепкий подбородок выдвигался далеко вперед. Кто сказал бы, сколько ему лет? Улыбаясь, он казался молодым и красивым; когда улыбка пропадала, лицо его отпугивало своей мрачностью.