Книга КОГИз. Записки на полях эпохи - Олег Рябов

– Лев Абрамович! Уже ничего не видит! Да и слышит-то уже плохо.

Лев Абрамович. «Пушкинская лавка». Театральный проезд…

Я приехал на аукцион не просто поглазеть на результат нашей активной букинистической деятельности последних лет и потолкаться со старыми друзьями книжниками. У меня был серьезный повод, а точнее, задание. Как раз в это время директором музея Добролюбова стал бывший начальник областного управления культуры, некий Трухманов, довольно известная в городе фигура. Трухманов продолжал пользоваться большим авторитетом и не имел отказов от властей по всем вопросам, касающимся и ремонта здания, и создания солидных фондов, в первую очередь книжных. Деньги ему давали, и закупки велись по всей стране.

Относился он ко мне очень тепло и доверительно, а я его уважал. Как у него на руках оказался каталог московского аукциона – не знаю, но только он, проведав, что я еду на аукцион, попросил купить на нем совершенно загадочный для меня сборник «Бандурист» 1859 года издания какого-то украинского поэта Думитрашко. Вроде как одна из первых статей Добролюбова была посвящена этому сборнику – я не вникал, но в торгах принял активное участие, и цена на книгу поднялась с пятидесяти до трехсот пятидесяти рублей. Торг кончился только после того, как человек, сидящий впереди меня и поднимавший постоянно цену, обернулся и, махнув мне номерком, пошел между рядами на выход. В этот момент я расслышал, как Игорь-Авто выкрикнул из зала предложение – начинать торги на прижизненные издания Достоевского с тысячи рублей вместо заявленных в каталоге ста. Но дальнейший ход торгов останется без описания: я пошел за своим конкурентом, только что уступившим мне книгу великого украинского классика. Это был Славка-Трельяж. Мы спустились с ним в знаменитый буфет ЦДЛ, где к нам присоединился всегда полупьяный Сашка Соловей с двумя бутылками коньяку. Мне приходилось сиживать в этом буфете десятки раз, и видел я здесь живьем всю литературу СССР. Но в тот день – я задал Славке вопрос про Льва Абрамовича…

Лев Абрамович. «Пушкинская лавка». Театральный проезд. Начало семидесятых. Мало уже осталось тех, кто помнит тот книжный толчок. Да и я уже почти никого не помню: Бегемот да Володя Рац, грубый Корнеев, пускавший тоненькую струйку слюны сквозь передние зубы и тихим сиплым голосом смачно матерящийся, да Семен-лошадник, живший где-то в Черемушках. Трехтомник Ландсберга менялся на Сашу Черного из «Библиотеки поэта». Облавы – два фургона запирали книжников в проезде МХАТа и торопливо, даже брезгливо, как котят за шкирку, всех вместе с сумками упаковывали в эти фургоны. Мы с приятелем снимали квартиру прямо в проезде, точнее – приплачивали тетке-хозяйке за то, что она позволяла хранить в углу ее прихожей чемоданы и портфели с книгами. Как только облава начиналась, мы заходили в подъезд, оставляли книги и выходили на улицу чистыми.

Но для меня этот пятачок Москвы запечатлелся в памяти одной сценой, повторявшейся, с точностью до запятой, десятки, а может, и сотни раз.

Лев Абрамович. Он выходит из своей «Пушкинской лавки». Он встает посреди Театрального проезда и выставляет перед собой полусогнутую руку, в которую почти в тот же момент упирается такси.

Он меня не любил. Относился снисходительно и неохотно покупал по дешевке только лучшие книги. Я его тоже не любил, хотя мог подолгу стоять рядом, учась разговаривать с людьми. Я любил Бориса Израилевича, того, что работал в «Букинисте» на Старом Арбате, а потом на Сретенке. Вот его я без натяжки мог бы назвать учителем. Он меня привечал, любезно пропускал в подсобку и разрешал подолгу, ну – час-полтора сидеть рядом.

Это были не просто две звезды, а как бы два полюса букинистической Москвы шестидесятых – начала семидесятых. И было существенное отличие и в атмосфере, окружавшей эти торговые точки, и в публике, невольно притягивающейся к этим разным полюсам. В Камергерском, у Льва Абрамовича, мельтешили диссидентствующие, молодежь, любители Серебряного века и сам Серебряный век: Алексей Елисеевич Крученых до последних своих дней ходил в «Пушкинскую лавку» и сдавал туда свои «продукции», как он называл собственные издания, размноженные подчас машинописным или рукописным способом, всегда с любопытными автографами и комментариями! Где он их раскапывал каждый раз, да не по одному и не по два? На Арбате у Бориса Израилевича постоянные посетители были глубоко респектабельны с очень четкими и устоявшимися понятиями о русских книжных редкостях и о ценах на них.

Многие уже не помнят, как открывался «Дом книги» на Новом Арбате. Товароведом туда посадили Петю, и Петя в первый же день работы этого книготоргового монстра выставил в продажу «Евгения Онегина в главах» за тысячу рублей вместо привычных для того времени трехсот или четырехсот. Книгу купили в тот же день по заказу какого-то любителя из Киева.

– Систему цен и ценностей разрушили! Все надо создавать по новой! – отреагировал на этот прецедент Борис Израилевич.

2

Это был определенный и довольно продолжительный период в жизни провинциальных «чернокнижников», когда они выгребали книги с чердаков, из сараев и чуланов городских деревянных развалюх, предназначенных к слому, – тысячами строились пятиэтажные «панельки». Период страха перед карающей системой, которая «снимала голову, как прыщик», за одно лишь упоминание о Боге или о царе, проходил. Библиотеки старорежимных инженеров, врачей и юристов, пусть и не великокняжеские, но все равно достаточно богатые, обретали вторую жизнь. Со всех концов страны на машинах, самолетах и в поездах их ящиками, коробками, чемоданами перли в Москву. Здесь, в системе Мосбуккниги, сохранились еще кадры, прошедшие выучку в первые послереволюционные годы, когда велась огромная кропотливая работа по учету, классификации и перераспределению книжных богатств из дворцовых библиотек и крупнейших помещичьих усадеб: создавались основные государственные книгохранилища страны.

Мы с моим другом Лешкой Белкиным любили в ту пору ездить в Москву на один день. У нас был обкатанный стандартный маршрут, по которому мы за полдня на такси или пешком отрабатывали свои точки – двенадцать букинистических магазинов, потом – посещение какого-нибудь музея или галереи, вечером – театр. Если театр срывался, шли в ресторан. В тот день, когда я близко познакомился с Борисом Израилевичем, мы с Белкиным еще с утра заметили в его магазине «Букинист» на Арбате небольшое объявление, что вечером в помещении торгового зала состоится встреча книголюбов с известными московскими библиофилами.

Мы пришли из «Шашлычной», что находилась прямо напротив «Букиниста», чуть промокнув под холодным осенним дождем, но зато прекрасно и воодушевленно пьяные. Борис Израилевич, как-то нарочито собранный и на удивление аккуратно причесанный, вышел ровно в шесть вместе с каким-то мужчиной лет пятидесяти к нам, небольшой горстке книголюбов. Разговор долго не клеился – слишком различались и интересы, и уровень квалификации сторон. Белкин спросил у меня – не задать ли хозяевам вопрос про книгу Божирянова «Невский проспект», которую он только что купил. Я кивнул на витрину, где это роскошное издание красовалось. И все же мой друг рвался в бой:

– А вот у меня дома есть издание в цельном кожаном переплете, в прекрасной сохранности, а автора – нет! Называется книга «Таинство креста Иисус-Христова и членов его. Писано посреди креста, внутрь и вне учеником креста Иисусова».