Книга Горменгаст: Одиночество Титуса. Мальчик во мгле - Мервин Пик

Что сохраняло жизни двух его прихвостней, не знал даже Агнец. Что-то в природе их или в теле сообщало Козлу и Гиене подобие физического иммунитета – что-то, быть может, связанное с общей для них заскорузлостью души и натуры. Они пережили сотни мощных зверей, постепенно разъедаемых изнутри своими метаморфозами. Всего только век назад Лев грохнулся, в пародии на мощь, свесив в падении огромную голову, и слезы хлынули из янтарных глаз его, торя дорожки по просторам золотящихся скул. То было падение великое и ужасное: и все-таки в нем присутствовало милосердие, ибо под макабрической пятой ослепительного Агнца прежний царь зверей доведен был до вырождения, а нет ничего более подлого, чем выдавливание, капля за каплей, крови сердечной из огромного золотого кота.

Он рухнул, взревев, и ночь, казалось, медленно всосала его в себя, как будто опал некий занавес, и когда снова зажглись фонари, не оставалось ничего, лишь плащ, да нагрудник, да кинжал, сверкающий звездами, да уплывающая в несказанную тьму западных закромов, схожая с нимбом грива огромного полузверя.

И был еще Человек, тонкий и быстрый, по лицу которого Агнец провел пальцем, и понял в своей слепоте, благодаря одному лишь касанию и трепету воздуха, что перед ним газель в чистом виде. Но и Человек умер столетье спустя, на совершенной высоте прыжка, и огромные глаза его тускнели, пока он падал на землю.

А были еще человек-богомол, человек-свинья и люди-собаки; крокодил, ворон и та непомерная рыба, что поет на манер коноплянки. Все они умерли на той или иной стадии преображения – из-за отсутствия какого-то необходимого для выживания ингредиента, коим по некой темной причине обладали Гиена с Козлом.

И это было для Агнца источником огорчения, – что из всех созданий, прошедших через его крохотные, белоснежные ручки, созданий всех форм, размеров и разумов, при нем наконец осталась лишь пара почти идиотов – трусливый бандит Гиена и подхалим Козел. Было время, когда его тайный покой, полный богатых ковров, золотых шандалов, благовоний, горящих в нефритовых кубках, и алых навесов, чуть колыхавшихся под далекими сквозняками, дувшими из воздушных шахт, – было время, когда святилище Агнца заполняли жрецы, которые, преисполнясь благоговения при виде этого места, вперивались из-за плеч друг друга (плеч шерстистых, щетинистых, плеч, покрытых голой шкурой, плеч чешуйчатых и перистых) в своего повелителя, – он же, Агнец, творец, можно сказать, нового Царства, новых видов, сидел на троне с высокой спинкой, и тускло-голубая плева покрывала его глаза, и грудь пышнела мягкими, несравненными завитками, – ладошки сложены, губы чуть приметно окрашены в нежнейший из сиреневатых тонов, а на голове, в редких, впрочем, случаях, красовалась корона из тонких, изящно переплетенных костей, выцветших до белизны, которая спорила с белизной самой шерсти, бывшей одеянием Агнца.

Корона эта была изготовлена из тонких косточек ласки – и вправду казалось, будто нечто от ртутной и страшной живости горностая сохранилось в ее филигранном устройстве, ибо когда Агнец из одного только дьявольского мрака своей души выводил на свет мерзостную власть удерживать жертву вросшей в землю, так что кровь ее жаждала смерти от руки палача, но сердце билось вопреки ее воле, тогда проступало в нем нечто от покачивающейся ласки с ее распрямленным тельцем и поцелуем смерти в яремную вену.

И действительно, Козел наблюдал это в Агнце, да и Гиена тоже. Гипнотическое раскачивание, распрямленную спину. Все, кроме поцелуя смерти. Кроме яремной вены. Ибо трупы Белому Агнцу были неинтересны (хоть кости их и заполняли мглу) – только игрушки.

Все, что осталось у него, – это Гиена с Козлом. А ведь некогда он держал двор. Он все еще был Властителем Копей, хоть много уже прошло времени с поры, когда надевал он Корону, ибо Агнец распрощался с надеждой на новые жертвы.

Год за годом, десятилетие за десятилетием ничто в этом подземном мире безмолвия и смерти не колыхалось, ничто не двигалось – даже пыль; ничто, кроме их голосов, – время от времени, когда Гиена или Козел являлись на исходе дня с докладом, подробно отчитываясь о каждодневных поисках. Поиски: бесплодные поиски! Таково было бремя их жизней. Таково было их назначение. Поиски человека, ибо Агнцу не терпелось хоть раз еще явить свои дарования. Ибо он походил на пианиста, сидящего в наручниках перед клавишами. Или на изголодавшегося гурмана, способного видеть уставленный яствами стол, но не способного до него дотянуться.

Но вот все и кончилось, и Агнца, хоть он и не подал ни знака, хоть голос его остался гладким и ровным, как масло на воде, пожирали утонченные предвкушения, ужасные в своей напряженности.

Агнец слышал двойные шорохи: одни доносились из гигантского дымохода на севере, другие, восточные, звучавшие на добрую милю дальше, были гораздо тише, но совершенно отчетливы… и походили на раболепное шарканье.

Первые к тому же и приближались, доносясь, конечно, из ближней шахты, в которую Гиена звено за звеном спускался сквозь мглу с Мальчиком, висевшим на его косматом плече. Спуск предваряли три звука: скрежет и натуга железной цепи, медленное дыхание просторной груди животного и хруст пережевываемых мелких костей.

Агнец, выпрямившись в струну, сидел в своем святилище, одинокий, если не считать шума, создаваемого его прихлебателем. И хоть глаза его были затянуты плевой, незрячи, во всем лице Агнца чуялось нечто следящее. Голова его не клонилась набок, уши не были насторожены, никакого дрожания не замечалось, ни напряжения – и все-таки никогда не существовало создания столь настороженного, столь злобного и хищного. Хладный ужас воротился в святилище: пульсирующий ужас воли. Ибо запах, ударявший в ноздри Агнца, стал теперь более определенным. Поле ароматов сузилось, и уже не нужно было строить догадки о том, кого ему предстоит вскоре коснуться мягкой белой рукой. Он коснется не чего иного, нежели плоти целостного человека.

Агнец не мог пока уяснить такие тонкости, как возраст пленника, поскольку того окутывали пары железа, исходившие от длинной цепи, и вонь земли, в которой пробит был колодец, не говоря уж о неописуемых миазмах Гиены – и сотнях других дуновений.

Но с каждым ярдом спуска эти разнообразные смрадности отделялись одна от другой, и наступило мгновение, в которое Агнец с абсолютной уверенностью осознал, что в шахте находится Мальчик.

Мальчик в шахте. Мальчик из Других Областей… он близится… он спускается… И этого одного хватило бы, чтобы сами балочные фермы копей, вскипели, расплескав красный, с ржавчиной схожий песок. Хватило бы, чтобы запустить тысячи взволнованных эхо – эхо, не порожденных никем. Эхо, которые воют, как демоны; привольных эхо, подобных крикам в темноте, эхо оцепенения, бредовых эхо, эхо варварских, эхо экзальтации.

Ибо мир забросил копи, и время забыло о них, теперь же мир снова вернулся сюда – планетою в микрокосме. Человек… Мальчик… которого можно сломать… или размять, точно глину… а после выстроить снова.

Тем временем, пока проходили мгновения, пока Гиена с Мальчиком все приближались и приближались к роскошному склепу под ними, где Агнец сидел, неподвижный, как мраморное изваяние, не считая разве подрагиванья раздутых ноздрей, – Козел, находившийся много западнее их, достиг широких и пустых полов рудника и потащился дальше, шаркая ужасной боковой поступью, с выставленным навеки вперед левым плечом. И, следуя своим скрытным путем, он бормотал про себя – обиды растравляли его. Какое право имел Гиена присвоить себе все заслуги? Почему подношение должен делать Гиена? Ведь это же он, Козел, отыскал человека. Какая мучительная нечестность: жаркий гнев горел под его ребрами, точно уголь. Манжеты тряслись, и надгробные зубы Козла выставлялись наружу в гримасе, похожей не то на усмешку, не то на угрозу.