Книга Песнь камня - Иэн Бэнкс

Она снова глядит тебе вслед.

— Морган старается; и получает удовольствие, насколько я вижу, — Она хмурится.

— Она вообще покладиста.

— Хм-м, — кивает лейтенант, по-прежнему глядя тебе вслед. — Она очень молчалива, да?

— Это она просто думает вслух, — любезно улыбаюсь я.

Лейтенант захвачена врасплох, я вижу. Потом выдавливает смешок.

— Бог ты мой, сэр, — тихо говорит она, — а вы суровы.

Я смотрю в океанически-сумеречные глубины меж высоких стволов, где исчезла ты.

— Есть люди, которым некая суровость нравится, — отвечаю я.

Она задумывается, потом глубоко вздыхает.

— Правда? Вкус к суровости? — Поднимает глаза к небу, оглядывается. —Тогда, должно быть, сейчас повсюду масса довольных.

Она переламывает ружье, вытряхивает гильзы, осторожно вкладывает новую пару.

— Итак, — произносит она, одной рукой с треском закрывая ружье. Я вздрагиваю. — Вы женаты? Она ваша жена?

— Не в обычном смысле.

Все еще держа ружье одной рукой, она разглядывает в дула землю.

— Но по сути?

— Вполне. На самом деле отношения ближе многих.

Полагаю, лейтенант хотела бы еще что-то спросить, но тут появляешься ты — застенчивая улыбка, взгляд потуплен — и снова берешься за ружье. В вышине, ни о чем не подозревая, кружит новая стая — поменьше.

Мы стреляем еще. Я снова целюсь мимо, у тебя получается неплохо, но хорошим стрелком ты никогда не была; у лейтенанта же, видимо, обнаруживается дар — берега пруда сплошь покрываются мертвыми и умирающими птахами.

— Вы, я вижу, неважный стрелок, Авель, — замечает она, глядя строго; солдаты собирают ее добычу, — Мне казалось, у вас должно получаться лучше. — Она машет ружьем. — Это что — для гостей ружья? Вы совсем не охотитесь?

— Я привык к мишеням побольше, — отвечаю я довольно правдиво.

— Вот и Амур тоже, — она ухмыляется одному из солдат. — Дайте ему стрельнуть.

Приходится уступить ружье. Солдату — одеревенелому неловкому юноше с лицом лет на десять старше тела — требуются пояснения, однако он быстро приспосабливается. Его товарищ продолжает перезаряжать тебе. Мне в руки впихивают мешочек для дроби, набитый пернатыми трупиками, — я разжалован в сборщики добычи.

— Отлично, Амур! — говорит лейтенант подопечному в паузе между стаями. — У Амура прекрасно получается, правда, Морган? — Tы изображаешь слабую улыбку, которую можно принять за согласие. —Для раненого весьма неплохо. Покажи ей шрамы, Амур.

Юноша мнется, оголяя плечо — к счастью, не то, в которое упирается приклад, — и демонстрирует тебе неопрятные бинты.

— И остальные; не стесняйся, — ворчит лейтенант полунасмешливо, хлопая товарища по заду.

Юноше приходится расстегнуть и спустить до колен штаны — лицо его вспыхивает. Еще один толстый бинт стягивает верхнюю часть бедра (я и не заметил, что он хромает, хотя теперь понимаю, что он действительно хромал). Его трусы — грязнее бинтов, а лицо теперь — еще темнее. Мне становится жалко парня.

— Близко попало, да, Амур? — подмигивает лейтенант. Юноша нервически смеется и быстро застегивается. Ты отвернулась, — Амур едва спасся, — рассказывает тебе лейтенант, оглядывая небо в поисках следующих жертв. — Шрапнель, да, Амур? — Солдатик хрюкает, по-прежнему смущенный. — Снаряд, — поясняет лейтенант. — Может, одно из тех, например, орудий, которые сейчас слышно, — добавляет она, сузив глаза, принюхиваясь к ветру. Солдаты, судя по всему, озадачены, ты не реагируешь. Я прислушиваюсь и действительно различаю его вновь — отдаленное, почти инфразвуковое громыханье далекой артиллерии.

— Ага… — выдыхает лейтенант: новая птичья клякса мчится с верхних склонов и кружит над прудом.

Несколько птах, только раненные, трепещут, припадая на одно крыло, путаясь в крошечных вихрях сбитых взорванных листьев, приземляются у твоих ног, ударяются о землю, пищат, бьют крылышками, исключительно из эксцентричного страха за себя, лишь затем, чтобы на них наступили.

В молодости ты могла заплакать, услышав, как крошатся их малюсенькие черепа. Но ты научилась отводить взгляд, осматривать ружье, разламывать его и перезаряжать — витки отработанного дыма серо вьются над подобранными наверх волосами.

Ах, разве не желал я тебя в тот момент; я хотел тебя в эту ночь — немытой, полураздетой, в путанице одежды, ковров, башмаков и ремней, встревоженной возле страстного костра, — и чтобы аромат пороха черно лежал на распущенных волосах и коже. Этому не сбыться. До конца охоты наградив меня ролью собаки, наполняющей мешки трофеями, по возвращении в замок лейтенант отправляет меня в постель рано, точно капризного ребенка.

Полагаю, за мой проступок. Между охотничьей собакой и ребенком я на некоторое время становлюсь вьючным животным, которому на обратном пути по той же крутой тропинке приказано тащить тяжелые, теплые мешки с мертвыми птицами и сломанное ружье.

У меня за спиной лейтенант продолжает болтать, угощает тебя собственной жизнью; очередное разоренное гнездо. Убогое начало во времена полегче нынешних, скромные победы в школе и в спорте, укрепившаяся самооценка, медленная и осознанная борьба за взлет над остальным стадом. Затем уроки в каком-то колледже — с застенчивым намеком на разочарование в любви — и решение пойти в армию незадолго до текущих военных действий.

В общем, скучно; она из тех, кому подобные беды, по правде говоря, несут освобождение, чей характер складывается в театре величайшего разрушения; созидательный водоворотик против стрелки этих яростно едких времен. Наш лейтенант — душа, отпущенная на волю перекройкой, что прячется в тотальном беспорядке, от конфликта пока выигрывала. То, что морально разрушает нас, ее оживляет, а в замке мы встречаемся отражениями в зеркалах и, быть может, проходим мимо.

Я не отказался бы от продолжения истории нашей тюремщицы, но в предвкушении роняю ценный груз. На первом мостике через реку я поскальзываюсь и вцепляюсь во влажные склизкие перила; громоздкие мешки падают вместе с ружьем, и вся добыча лейтенанта летит с высоты в стремнину. Ружье исчезает покорно, его всплеск теряется в бесконечном пенистом потоке крутых порогов. Мешки падают медленнее, бьются о вихрящуюся водяную поверхность и выпускают мертвецов. Птицы выплывают, пена полна перьев, свинца и плоти, и мокрые птахи — от воды совсем худенькие — плывут, кружатся, теряют оперение и мчатся в легкомысленном течении.

Я медленно поднимаюсь, вытираю с ладоней зеленую слизь. Лейтенант приближается, смотрит мрачно. Заглядывает через перила в шумный клубящийся водоворот, где несутся ее трофеи.

— Какая неосторожность, Авель, — цедит она сквозь серо-розовую рану губ и словно не желающие расцепляться зубы.

— Видимо, выбрал не ту обувь, — извиняюсь я. Она смотрит на мои бурые башмаки; вообще-то достаточно безыскусные, но с неподходящими для такой почвы подошвами.