Книга Опер печального образа - Дмитрий Вересов

Тут Санчук понял, что пример привел не очень удачный. Зачем вообще усугублять неприятную ситуацию?

— Вот-вот, — Михаил неожиданно согласился, — так, наверное, было бы гораздо справедливее в смысле судьбы человеческой. Фраза киношная лезет в голову, что на ее месте должен был быть я. Понимаешь, Санчо? Как мы с Аней можем теперь жить в счастье и гармонии, если из-за нас погиб человек?

— При чем здесь вы? А если бы кто-нибудь обпился у вас на свадьбе и помер? Или один гость другого вилкой пырнул? Да раньше ни одной свадьбы без мордобоя и поножовщины не обходилось. Да и сейчас в глубинке такое в порядке вещей.

— Какой-то адский парадокс, — Корнилов крутил головой из стороны в сторону, не зная, на чем остановить взгляд. — Дикая смерть, а у нас, значит, счастье и гармония. Ведь это конец всему, Санчо. Это то самое небытие, с которым сталкиваешься при жизни. А раз встретил его, считай все, оно не отпустит. Это черная дыра, Санчо, она теперь будет втягивать в себя все живое, пока не проглотит.

— Михась, что это с тобой? — Санчук хлопнул его по плечу и потрепал по шее, по ходу действия соображая, что трогает как раз то самое место, где у Синявиной зияла страшная рана. — Ты мент или не мент? Самурай ты, в конец концов?

— Да я не про себя, Санчо. У меня уже слой бортовой брони, как у броненосца «Потемкина». Да еще ракушечником сверху покрылся. С меня все, как вода. Я про Аню, про наши с ней отношения. Я же знаю ее. Думаю, что знаю. Не сможем мы после этого жить счастливо, не будет никакой семейной идиллии ни здесь, в Питере, ни в Японии, ни на Берегу Слоновой Кости. Потонет наш семейный корабль, как тот же броненосец «Потемкин».

— Вот это ты, Корнилов, брось, — уверенно сказал Санчук. — Аня — умная женщина… вообще умный человек. Как она может винить тебя?

— Да себя она будет винить, Санчо! Вот чего я боюсь! А не будет винить — так для меня это, может, еще и страшней будет. Я же говорю — небытие, черная дыра…

— Не потонет твой корабль. Вот увидишь, не видать им новой Цусимы, — Санчо показал кому-то невидимому за стеной пухлую дулю. — А броненосец «Потемкин», к твоему сведению, не потонул. Его матросы к румынам угнали…

— Да хоть к румынам, лишь бы с Аней.

— Ты саке принес? Я чувствую, до лекции твоей в «красном уголке» оно не достоит. Пойду, Харитонова крикну, Юрченко по коридору пробегал… А тебе, Михась, надо вот что для себя уяснить. Чем быстрее мы раскрутим это дело, тем тебе и Ане, вообще, вашей семье будет лучше. Вот еще что хочу тебе сказать. Для отдела это засада, а тебя это, может, и успокоит. Через два дня после Синявиной был найден еще один труп молодой девушки. С точно такими же признаками насильственной смерти. Рваная или драная рана. Будто кто-то клыками работал… Полегчало тебе? Значит, не весь свет на твоей семье сейчас клином сошелся.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Корнилов после раздумья. — Впервые в моей практике такое. Серийный маньяк-убийца, а мне как-то легче стало. Совсем я заматерел…

— С волками жить — по-волчьи выть, — пробормотал Санчук.

— Теперь вот окончательно осознал, что я дома, в отделе, — хмыкнул Михаил. — Опять Санчо достает своими пословицами и поговорками.

— Михась, это — народная мудрость, — ответил опер, радуясь тому, что его напарник, вроде бы, приходит в себя.

— Если бы народная мудрость помогала раскрывать преступления — цены бы ей не было.

— А эта? На воре шапка горит. К твоему сведению, в ней заложен метод опознания преступника. Я точно не помню эту историю. Но кто-то там заорал неожиданно и пронзительно: «На воре шапка горит!» Вор за голову и схватился. Тут его и положили мордой в навоз.

— Во! — согласился Корнилов. — Давай так и сделаем. Выйдем на площадь и заорем: «У маньяка-убийцы волчий хвост торчит!» Кто рукой начнет сзади шарить, того мы и задержим…

Ведя такой, вроде бы, не относящийся к делу треп, Корнилов одновременно извлекал из сумки одну за другой круглые баночки размером с ручную гранату. Санчук их машинально отсчитывал, удивляясь и радуясь появлению каждой новой.

— Саке, — сказал он уважительно, вертя в руках баночку. — На яйца Фаберже похожи.

— Погоди, Санчо, нам же к Кудинову на доклад идти, — вспомнил Михаил. — Давай отложим.

— Ерунда, это же рисовая водка, — возразил Санчук. — Если Кудинов учует, скажем, что рис ели вареный или пареный. Давай по глотку, заодно и проверим: остается после нее запах или нет. Если нет, переходим всем отделом на саке…

Санчук моментально распаковал первую баночку, будто всю жизнь закладывал рисовую водку за воротник кимоно в подворотнях Токио, и сделал большой глоток.

— Не понял, — пробормотал он и приготовился сделать еще один глоток, но тут дверь опять приоткрылась, и показалось помятое лицо дежурного Харитонова.

— Чего это у вас? — спросил он довольно равнодушно, в то время как ноздри у него стали расширяться, как у кенийского бегуна.

— Да вот, гранаты ручные конфисковали, — ответил Санчук. — Опись составляем.

— Ладно врать-то, — Харитонов вошел и плотно прикрыл за собой дверь. — Что я, японскую водку не пробовал, что ли.

— Вот полиглот! — изумился опер. — Ну, и как она тебе?

— А, пойдет! — Харитонов уже придвинул стул и собирался удобненько расположиться в их кабинете. — Но я бы ее лучше с нашим пивом смешал…

— Стой, стой, стой! Осади маленько! — прикрикнул на него Санчук. — Нам сейчас на доклад к Кудинову идти. Ты через пару часиков забегай и пиво неси, договорились.

— Через пару, думаю, могу опоздать, — прикинул в уме Харитонов. — Через час загляну…

— Учти, Харитонов, кабинет я опечатаю, — предупредил Санчук. — Пошли отчитаемся по быстрому. День государев, а ночь наша.

— Сейчас, я только один звонок сделаю, — задержался в кабинете Корнилов.

* * *

Аня тыкала пультом в пространство, освещенное телевизионным экраном. Она прыгала с программы на программу, вглядывалась в мелькавшие женские лица, словно пыталась найти там свою знакомую. Когда пульт завалился куда-то между подлокотником диван-кровати и подушкой, она не стала его искать. Теперь она машинально слушала прогноз погоды и смотрела на стройную девушку на фоне карты России. Высокая грудь дикторши упиралась в Уральские горы, река Обь обтекала ее бедра, государственная граница проходила на уровне коленей.

Ей представилась некрасивая Синявина на фоне космического мрака. Звезды намечали ее условные контуры, три соседние звезды обозначали ее нос. Млечный путь лежал лентой свидетельницы через ее плечо. Что еще? Кроваво-красный хвост кометы у основания головы?

Вот так, лежа на диване, перед экраном, глядя на телевизионную картинку, Аня решала самый главный вопрос, стоявший перед человеком во все века: бессмертна ли душа? Решения было два. Жизнь после смерти в другой форме и другом измерении, но с сохранением собственного «я», или распад, обезличивание, растворение своих родных атомов во всеобщей кислоте бесконечности. Вариации в виде рая, ада, переселения душ можно было в расчет не брать. Аня решала этот вопрос не для себя. Сейчас Люда Синявина могла находиться или в первом или во втором варианте. Аня пыталась что-то делать, напрягая воображение, стучалась то в одну дверь, то во вторую. Она произносила мысленно какие-то слова, просила прощения перед обновленным образом Людмилы Синявиной, а за другой дверью пыталась крикнуть их уже вдогонку, куда-то в черную пропасть.