Книга Камера смертника - Борис Рудаков

– У нас тут одинаковые шансы «съехать с катушек», – продолжал говорить Сергей, – и у зэка, и у охранника. Вы сейчас это ощутите на себе, что не в зону входишь, а в другой мир. Это как вход в ад, а мы нужны, чтобы черти не разбежались.

– И отношение к ним соответственное?

– Конечно, соответственное. Если за людей их будешь держать – сам не выживешь.

– Бывает, что и не сдержишься? – попытался я намекнуть.

– Нет, бить, издеваться запрещено категорически, – серьезно ответил Сергей. – Да и не станет этого никто делать.

– Почему?

– Сами поймете. Вот побудете там часок-другой – и поймете. Главное – думать о них как о людях невозможно. Да и нельзя. Сегодня пожалеешь, завтра – в глаза заглянешь, послезавтра – дрогнешь, повернешься спиной… И все. Это дрессировщик в цирке может себе позволить к хищнику спиной повернуться. Но там он своего тигра или льва вырастил, с рук кормил. Там хищник может напасть по вполне объяснимым причинам, и их очень мало, этих причин. А у нас все гораздо хуже. Нам смертельно опасно вообще поворачиваться к ним спиной.

– И что же, ни у кого из охраны, из контролеров нет ни капельки сострадания? Ведь есть, наверное, и раскаявшиеся?

Сергей так нехорошо улыбнулся, что у меня возникло непроизвольное желание отодвинуться даже от него.

– Если они почувствуют в тебе слабину, то опомниться не успеешь.

– Нападут?

– Могут даже без физического воздействия обойтись, просто начнут душу выматывать – здесь этому искусству быстро учатся. Если в тебе слабина есть, то служить здесь лучше не суйся. Через пару лет в такой атмосфере станешь готовым клиентом для психушки. Нельзя тут относиться к заключенным как обычно. Потому что это не люди. И не звери. Это хуже.

Я слушал то, что сейчас говорил мне Сергей, и пытался относиться к его словам скептически. Но в то же время уже чувствовал, что мой скепсис улетучивается и улетучивается. Наверное, мрачность его рассказа накладывалась на мрачность моих ощущений. И даже не эмоциональных – я уже физически ощущал, что сквозь тоску и унылость колонии просачивается что-то зловещее, угнетающее своей безысходностью, обреченностью. Что-то давящее, как бетонная плита. И еще – огромное напряжение, боль.

Почему-то мне вспомнилось прочитанное ранее об аде. Некто высказывал свое мнение, что в аду грешники испытывают отнюдь не физические муки. Этот некто полагал, что ад есть именно чистилище в полном смысле этого библейского понятия. И очищающий огонь отнюдь не физическое пламя, а огонь внутренний, сжигающий, а точнее жгущий, изнутри. Грешники в аду очищаются, претерпевая муки душевные, муки раскаяния, сожалея о содеянных при жизни грехах. И вспомнилось мне все это, как я теперь догадался, именно потому, что я физически ощущал душевные муки, эмоциональный негативный накал, который исходил именно отсюда – из-за трехметровой стены спецучастка ПЛС.

Сергей провел меня все через тот же стандартный предбанник. То же окошечко, куда я сдал мобильник, паспорт. Опять мысленно пробежал по своей одежде, вспоминая, нет ли при мне чего режущего и колющего. Опять получил жестяной жетончик, опять под действием электропривода отъехала дверь из толстых железных прутьев. И опять, как и в прошлый раз, когда меня водили на экскурсию на промзону, мне предстояло шагнуть на территорию зоны, но теперь уже другой. И я замер на месте. Сергей обернулся и уставился на меня, ожидая, когда я выйду следом, а я не мог сделать этого последнего шага, после которого со зловещим стуком встанет на место тяжелая решетчатая дверь и отсечет меня от остального мира.

Черт бы побрал мою эмоциональность! Я опять очень остро ощутил, что для преступников, совершивших тягчайшие преступления, все, что было до этого порога, – было еще жизнью. Там оставался процесс следствия, там были камеры СИЗО, была машина, возившая их на суд, пересылка, поезд. То есть все это было еще частью человеческого мира. А вот то, что они наверняка осознавали на этом (или другом, через который их сюда вводили) пороге, – что это всё, что это навсегда, что это окончательно и бесповоротно. Что отсюда им дороги назад нет, что здесь они проведут остаток своих дней. Мне стало жутко.

Lansciate ogni asperanza voi ch’entrate – оставьте всякую надежду, сюда входящие! Такую надпись разместил над воротами, ведущими в ад, великий флорентиец Данте Алигьери. И написал он свою «Божественную комедию» примерно в моем возрасте. Экскурсия в ад? Ну, что же, такая у меня работа! И я сделал шаг вперед.

Все то же, все те же неприметные вышки, которые мне запретили фотографировать, та же контрольная полоса по периметру для патрулирования. Услышав лай собаки, я вспомнил, что пару дней назад вычитал афоризм: «Друзья человека стерегут врагов человечества». И сказано это было применительно к спецзонам. Вспомнил я это, потому что увидел перед собой не совсем то, что ожидал. Не типичный концлагерь, какими их показывали в фильмах, – хотя там, говорят, на территории охраны тоже были цветники. То, что предстало передо мной, было больше похоже на общежитие или старые, виденные на фотографиях ЛТП для алкоголиков.

Пара кирпичных домов очень старой, но крепкой постройки, хозяйственные строения, ухоженные цветочные клумбы под окнами. «А ведь их из окон камер не видно», – подумал я. Но потом до меня дошло, что цветы эти не для заключенных, а для администрации. Может, для душевного комфорта обслуживающего персонала и охраны, а может, для начальства и комиссий. Я таращился по сторонам, и до меня дошло, что Сергей что-то мне говорит.

– Приспосабливаются, кто как может и у кого какая натура.

– Интересно, и как же? – заинтересовался я.

– По-разному. Кто-то в религию ударяется, к богу обращается. А другой начинает работать в две смены, чтобы занять не только руки, но и мозг. Все-таки, когда что-то руками делаешь, часть сознания на процесс переключается. Ну, а есть такие, что живут надеждой, что через 25 лет после начала отбывания наказания дело пересмотрят и все-таки появится шанс обрести свободу.

Я остановился и нацелил фотоаппарат на здания. Сергей остановился и с каким-то неодобрением стал смотреть на меня.

– Вы что? – спросил я. – Мне сказали, что можно фотографировать.

– Я знаю, – поморщился Сергей. – Только… вы не застали тех времен, когда была мода фотографироваться на кладбищах с гробом умершего? А я видел такие фотографии. Тягостное зрелище. Всю жизнь хранить фото трупа и лица людей со скорбными минами, с выражением горя на лице… Такой негатив, и дома хранить! То, что вы фотографируете, тоже чем-то труп напоминает. Не надо горе и беду снимать.

– Увы, Сергей, но это часть моей работы. Да и на стены я их вешать не собираюсь.

Сергей посмотрел на меня без всякого выражения. Ясно, что моя неуклюжая попытка пошутить до него не дошла.

– Вас предупредили, что заключенных без их согласия тоже фотографировать нельзя?

– Да, конечно, – вздохнув, проговорил я обреченно.

Я это помнил. Разрешение требуется получать в письменном виде и обязательно заверять в администрации. Сергей в который уже раз предупредил меня, чтобы я не поддавался иллюзии безропотности, видимого послушания и готовности выполнять требования контролеров. Каким бы дисциплинированным и кротким ни выглядел среднестатистический осужденный, абсолютное их большинство в курсе, что имеют право на приватность.