Книга Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

Интересно, где теперь Арнелла? Она жила на той же улице, что и девочка, и они вместе ходили в школу. Но Арнелла уехала из города с началом летних каникул. Она поехала с родителями куда-то на юг. Девочка получила от нее только одно письмо, и все. Арнелла была невысокой, рыжеволосой и очень умной. Она уже знала всю таблицу умножения наизусть, и даже самые сложные грамматические правила давались ей легко.

Арнелла никогда и ничего не боялась, и эта ее черта очень нравилась девочке. Даже когда посреди урока раздавался зловещий звук сирен, которые завывали, как стая голодных волков, Арнелла оставалась спокойной и невозмутимой. Она брала девочку за руку и вела в школьный подвал, пыльный и покрытый плесенью, не обращая внимания на шепот перепуганных детей и распоряжения, которые дрожащим голосом отдавала мадемуазель Диксо. И они сидели, прижавшись друг к другу, в течение, как им казалось, долгих часов в темной сырости подвала, и на их бледных лицах трепетал робкий отблеск пламени свечей. Они прислушивались к реву авиационных моторов высоко у себя над головой, а мадемуазель Диксо, пытаясь унять дрожь в голосе, читала им вслух Жана де ла Фонтена или Мольера. Ты только посмотри на ее руки, хихикала Арнелла, она боится, ей страшно до такой степени, что она не может даже читать, посмотри на нее. И девочка с удивлением смотрела на Арнеллу и шептала: неужели тебе не страшно? Совсем-совсем не страшно? И та в ответ презрительно встряхивала сверкающими рыжими кудрями. Нет, ничуточки. Я не боюсь. А иногда, когда от грохота разрывов вздрагивал пол под ногами, а мадемуазель Диксо сбивалась и умолкала, Арнелла брала девочку за руку и крепко сжимала ее.

Она скучала по Арнелле. Ей хотелось, чтобы она была с нею здесь и сейчас, чтобы она взяла ее за руку и сказала, что бояться не нужно. Девочка скучала по веснушкам Арнеллы, по ее озорным зеленым глазам и дерзкой улыбке. Думай о том, что любишь, о том, что доставляет тебе радость.

Прошлым летом или, быть может, уже позапрошлым, она не помнила точно, папа отвез их на пару недель в деревню, где была река. Девочка не помнила, как она называлась. Но вода на ощупь казалась такой гладкой, прохладной и ласковой. Отец учил ее плавать. Спустя несколько дней она уже барахталась в воде по-собачьи, вызывая смех окружающих. Тогда, у реки, ее братик чуть не сошел с ума от радости и восторга. Он был еще совсем маленьким, едва научился ходить. Она целыми днями бегала за ним по песчаному берегу, а он уворачивался от нее и восторженно визжал. Мать и отец выглядели спокойными и умиротворенными, помолодевшими и снова влюбленными друг в друга, и голова матери лежала на груди отца. Девочка вспомнила маленькую гостиницу у реки, где они ели простую, здоровую пищу в прохладной, увитой виноградом беседке, и как однажды хозяйка попросила помочь ей. И она подавала гостям кофе, чувствуя себя при этом совсем взрослой и гордясь этим, пока не уронила чашку кому-то на ногу, но хозяйка ничуть не рассердилась.

Девочка подняла голову и увидела, что мать разговаривает с Евой, молодой женщиной, которая жила с ними по соседству. У Евы было четверо маленьких детишек, банда непослушных мальчишек, которые не очень-то нравились девочке. Лицо Евы, как и у матери, осунулось и постарело. Как же так получилось, удивилась она, что они состарились всего за одну ночь? Ева, как и они, была полькой. Как и мать, она не очень хорошо говорила по-французски. Как и у родителей девочки, в Польше у Евы осталась семья. Ее мать и отец, дядья и тетки. Девочка вспомнила тот ужасный день, он случился совсем недавно, когда Ева получила письмо из Польши и с залитым слезами лицом появилась на пороге их квартиры, а потом разрыдалась, обняв мать. Мама попыталась утешить ее, но девочка видела, что она и сама потрясена до глубины души. Никто не пожелал рассказать девочке, что стряслось на самом деле, но она, внимательно вслушиваясь в отдельные слова на идише, которые долетали до нее в промежутках между всхлипами, догадалась обо всем сама. Там, в Польше, происходило нечто ужасное, погибали целые семьи, их дома сжигали, так что оставались только пепел и руины. Она спросила у отца, все ли в порядке с ее бабушкой и дедушкой. С родителями матери, черно-белая фотография которых стояла на мраморной каминной полке в гостиной. Отец ответил, что не знает. Из Польши приходили очень дурные известия. Но он не стал рассказывать, какие именно.

И сейчас, глядя на мать и Еву, девочка вдруг задумалась о том, а правы ли были родители, что старались уберечь ее, что утаивали от нее ужасные новости. Правы ли они были, что не объяснили ей, почему в их жизни произошли столь разительные перемены после того, как началась война. Например, почему не вернулся муж Евы, пропавший в прошлом году. Он просто исчез. Куда? Никто не ответил на ее вопрос. Никто ничего ей не объяснил. Она ненавидела, когда с нею обращались, как с несмышленышем. Она ненавидела, когда взрослые понижали голос, если она входила в комнату.

Если бы они рассказывали обо всем, если бы они поведали ей все, что знали, может быть, тогда сегодня им всем было бы легче?

___

— Со мной все в порядке, я просто немного устала, только и всего. Ладно, кого вы ждете сегодня вечером?

Прежде чем Эрве успел ответить, в комнату вошел Кристоф, живое воплощение парижского изящества и элегантности, одетый во что-то цвета хаки с мягкими бежевыми полутонами, распространяя вокруг запах дорогого мужского одеколона. Кристоф был немножко моложе Эрве, поддерживал загар круглый год и носил волосы цвета перца с солью стянутыми на затылке в большой конский хвост а-ля Лагерфельд.

И в это самое мгновение раздался звонок в дверь.

— Ага, — воскликнул Кристоф, посылая мне воздушный поцелуй, — должно быть, это Гийом.

Он поспешил к входной двери.

— Гийом? — Я вопросительно взглянула на Эрве.

— Наш новый знакомый. Кажется, он как-то связан с рекламой. Разведен. Умница. Он тебе понравится. Сегодня он — наш единственный гость. Все остальные уехали из города по случаю долгого уик-энда.

Мужчина, вошедший в комнату, был высоким и темноволосым. На вид ему было около сорока. В руках он держал завернутую в бумагу ароматическую свечу и букет роз.

— Это Джулия Джермонд, — представил меня Кристоф. — Она журналистка, наш добрый друг с очень давних времен, когда мы еще были молоды.

— Вообще-то, это было только вчера… — пробормотал Гийом с истинно французской галантностью.

Я старалась улыбаться почаще, легко и беззаботно, чувствуя, что время от времени Эрве бросает на меня испытующие взгляды. Это было противоестественно, потому что обычно я ничего не скрывала от него. Я могла бы рассказать ему о том, как странно чувствовала себя в последнее время. И о своих отношениях с Бертраном. Я всегда мирилась с его провокационным, а иногда и откровенно оскорбительным чувством юмора. По большому счету, он не задевал меня. И никогда не доставлял особых переживаний. Вплоть до последнего времени. Обычно я восхищалась его умом, остроумием, сарказмом. За это я лишь сильнее любила его.

Люди смеялись над его шутками. Они даже немного побаивались его. Заразительный смех, искрящиеся юмором серо-голубые глаза, очаровательная улыбка скрывали жесткого и требовательного человека, который привык получать то, чего хотел. Я вынуждена была мириться с этим, потому как он всегда извинялся передо мной. Всякий раз, стоило ему понять, что он сделал мне больно, он осыпал меня подарками, цветами, одаривая страстным сексом. Вероятнее всего, только в постели мы с Бертраном и общались по-настоящему, на равных, когда никто из нас не подавлял другого. Я помню, как однажды, оказавшись свидетельницей особенно язвительной тирады, произнесенной моим супругом, Чарла обратилась ко мне с вопросом: «Это урод когда-нибудь относится к тебе хорошо?» А потом, глядя, как лицо мое медленно заливается краской, она поспешно добавила: «Господи Боже! Я все поняла. Разговоры в постели. Поступки говорят громче слов». Она вздохнула и потрепала меня по руке. И все-таки почему я ничего не сказала Эрве нынче вечером? Что-то заставило меня промолчать. Что-то заставило меня держать язык за зубами.