Книга Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

У отца Талии было много денег, намного больше, чем у дяди Пабло, который жил совсем неплохо. Дом на Пунта-Галера был огромным особняком с огороженным участком, полным деревьев и тени, парков и водоемов. Через два дня Талия пригласила Клару к себе, и та поразилась тому, что у подруги были мажордомы — не просто женщины, приходящие стирать и готовить еду, а одетые в униформу люди с остекленевшим взглядом. Но самое невероятное — это бассейн. Большой, с голубым прямоугольником воды. Казалось непостижимым, что в распоряжении маленькой смуглой Талии — весь этот громадный сапфировый зал, этот пол из жидких плиток, по которому можно прогуливаться, плавая. Однако первое впечатление Клары было другим.

В бассейне была еще одна девушка. Разве у нее есть сестра? Или это подруга?

Но девушка — явно взрослая. Она сидела на краю бассейна на коленях, скорее даже на четвереньках, и на ней были только крохотные синие трусики-танга. Ее тело очень странно сверкало. Когда Клара и Талия подошли к ней, она ни на миллиметр не сдвинулась с места.

— Это папина картина, — объяснила Талия. — Мой папа заплатил за нес большущие деньги.

Клара нагнулась и уставилась на застывшее лицо, блестящую от грунтовки и красок кожу, чуть трепещущие на ветру волосы.

— Невероятно, — поражалась Талия, видя ее изумление. — Ты не знаешь, что такое ГД-искусство? Ну конечно, она из плоти и крови, как ты и я! Это картина, гипер… — Тут она произнесла непонятное для Клары слово. — Она не в трансе, ничего подобного, она позирует. А этот запах — масляная краска.

«Элисео Сандоваль. «У бассейна». 1995. Масло и кремы для загара, девушка восемнадцати лет, хлопчатобумажные танга». Вот что прочитала Клара на маленькой картонной табличке на полу рядом с фигурой.

Подобно большинству людей, Клара слышала о гипердраматическом искусстве и видела документальные фильмы и репортажи, но никогда не видела настоящую картину.

Словно под действием злых чар, она присела на колени рядом с картиной и забыла обо всем. Она обшарила ее взглядом: от кончиков пальцев рук до окрашенных волос; от шеи до изгиба ягодиц. Две полоски танга образовывали букву «V» — в саду было дерево такой же формы. Она пробежала глазами каждый миллиметр парализованной плоти, как будто это фильм, который она всю жизнь хотела посмотреть. Дрожа, она подняла палец и дотронулась до правого бедра «этого». Ощущение было как от прикосновения к краю вазы. «Это» даже не моргнуло.

— Эй, не делай так, — предупредила ее Талия. — Картины трогать нельзя. Если б тебя увидел мой папа!..

День прошел словно пытка. Ей приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы играть. Конечно, бедная Талия была тут ни при чем, виновато во всем было проклятое «это», непристойное, проклятое «это», которое не хотело шевелиться и сидело там, под солнцем, у воды, не потея, без жалоб, погрузившись в созерцание небольшого пространства плитки. Парализованная волшебная фигура в танга в форме «V», одновременно лишенная и исполненная жизни, — это она была во всем виновата.

В какой-то момент Кларе стало плохо. Ей не хватало воздуха, она задыхалась. Она бросилась бежать и спряталась в доме. На диване роскошной гостиной нашла котенка и сжалась в комокрядом с ним. Щеки ее горели, дышать было трудно. Когда наконец появилась Талия, Клара с мольбой взглянула на нее.

— Она что, никогда оттуда не уходит? — всхлипнула она. — Не ест? Не спит?

— Конечно, она ест и спит. Она выставляется только с одиннадцати до семи.

Вечером пришел мажордом. Было ровно семь. Тогда Клара, весь день неотрывно следившая за часами, подошла к картине. Она увидела, как «оно» шевельнулось, как после долгой неподвижности потянуло ноги и руки и с медлительностью рождающегося ребенка распрямило туловище и подняло голову с закрытыми глазами; увидела, как блеснуло на «его» расширившейся от дыхания груди масло; увидела, как «оно» бесконечно медленно встало и превратилось в женщину, в девушку, в такое же существо, как она сама. На синем фоне.

«Я хочу быть этим, — мелькнула у нее мысль. — Я хочу быть этим».

Зубы у нее стучали.

Какая-то женщина отодвинула кобальтовые занавески, высунулась и начала поливать голубые цветы. Вдруг она подняла глаза и заметила Клару. Посмотрев на нее минуту, брезгливо поежилась, потом ушла с балкона, закрыла окно и задернула занавески. В стеклах отразилось нагое Кларино тело в рамке ее окна, точеная фигура с лицом без бровей и депилированным лобком, груди, как две волнистые складки на бумаге, уже высохшие на ночном ветерке волосы, правая рука с телефонной трубкой — все это в неземном мире синего кобальта стекол напротив.

В телефоне царило молчание. Трубку не повесили.

Клара отдалась на волю воспоминаний, а появление женщины резко вернуло ее к действительности. Ибица, Талия и незабываемый момент знакомства с ГД-искусством растаяли в потемневших красках ночи. Она не знала, сколько времени ждет, не меняя позы. Наверное, не меньше двух часов. Державшая трубку рука казалась гораздо холоднее, чем все остальное тело, мышцы затекли. Она отдала бы что угодно, чтобы сменить позу, но продолжала неподвижно стоять, прижав к уху телефон. Она даже старалась поменьше дышать, будто работала в картине, не переносила вес с одной ноги на другую: стояла ровно, левая рука на бедре, колени прижаты к полосам батареи под занавесками, чтобы максимально приблизиться к окну.

Временами появлялось искушение повесить трубку. Потому что не исключена была вероятность того, что это глупое ожидание — ошибка. Возможно, идея неподвижно стоять нагишом у окна с трубкой в руке — всего лишь плод ее фантазии. В конце концов, она еще не получила от художника, кем бы он ни был, никаких указаний — ни жеста, ни слова. Кому придет в голову писать невидимой тишиной? Не говоря уже о раздутом счете за телефон, в который выльется это приключение. Хорхе над ней посмеется.

«Посчитаю до тридцати… Ладно, до ста… Если ничего не произойдет, повешу трубку».

Она была абсолютно вымотана (целый день на ногах в картине Бассана), хотелось есть и спать. Клара начала считать. С другой стороны улицы послышался смех мальчишек. Наверное, заметили. Это ее не волновало. Она — профессиональное полотно. Стыдливость и застенчивость давно остались позади.

«Двадцать шесть… двадцать семь… двадцать восемь…»

Вся ее жизнь была искусством. Она не знала, где граница, если только границы вообще существовали.

Она научилась показывать свое тело и использовать его в одиночку, перед другими и с другими. Не считать святым ни единого его уголка. Выдерживать до конца настырную боль. Мечтать, когда сведены мышцы. Воспринимать пространство как время, а время как нечто широкое, как ландшафт, в котором можно пройтись или задержаться. Контролировать ощущения, выдумывать их, играть, имитировать. Переступать любую грань, оставлять в стороне всякую осторожность, откидывать ненужный груз угрызений совести. Произведению искусства не принадлежало ничего — и тело, и мысль были направлены на то, чтобы творить и быть творимыми, на преображение.