Книга Невидимые руки - Стиг Сетербаккен

Я не слышал, как вошла медсестра, хотя на ногах у нее были деревянные башмаки, и вот она стояла у кровати и указывала на часы. Я вспомнил, какими красавицами казались мне медсестры, когда я в юности оказался в больнице. Тогда я не мог отделаться от ощущения, что родители отняли у меня счастливую возможность необыкновенного романтического приключения, которое вот-вот могло начаться или даже почти началось, хотя я об этом еще не подозревал, а только предчувствовал с замиранием сердца. Как бы то ни было, они приехали и забрали меня из больницы раньше, чем мне того хотелось, и я еще неделю пролежал дома, под заботливым маминым присмотром.

В коридоре вдоль стен стояли кровати. Стены были покрашены зеленой краской, местами краска потрескалась, и видны были прогалины осыпавшейся штукатурки. Появлялись и исчезали люди, было удивительно тихо.

Около одной пустой кровати стоял врач, прижимавший к груди папку с историями болезней. Можно было подумать, что он раздумывал: не лечь ли в кровать самому? Я подошел к нему совершенно случайно, но оказалось, что именно он и был лечащим врачом госпожи Гюнериус. Я спросил его, почему ему пришло в голову позвонить в полицию и заявить об этом несчастном случае как о возможном умышленном покушении на здоровье его пациентки? Похоже, его оскорбил мой вопрос.

— Ну а какого рода несчастный случай мог привести к таким травмам, можете мне сказать?

Я ответил, что не могу.

Тогда я спросил, почему он так долго ждал, прежде чем заявить в полицию, а не заявил сразу, как только она оказалась в приемном покое.

Такой вопрос не сделал его более приветливым. Он стал листать свою папку, смотрел попеременно то на истории болезней, то на пустую кровать, словно пациент обязательно должен появиться, как только он найдет его в своих списках. Потом он еще раз посмотрел на меня, в раздражении оттого, что я все еще стоял в коридоре.

— Характер увечий не соответствует тем, какие могут появиться вследствие несчастного случая. Во-первых, порезы идут в разных направлениях. Во-вторых, у меня создалось впечатление, что, скорее всего, это режущий инструмент, ну, скажем, что-то из садового инвентаря… Точнее я сейчас не могу определить… Инструмент рассекал мышцы на ее ногах с двух сторон, попеременно… Вот так.

Он сделал движение рукой, будто пилил доску, и посмотрел на меня испытующе. На какое-то мгновение он показался мне более благожелательно настроенным. Может, он обрадовался выражению моего лица?

Он улыбнулся, причем совершенно не позаботился, чтобы я увидел в его улыбке излишнее расположение к собеседнику.

— Итак, если я больше не вызываю подозрения у полиции…

Эта странная формулировка ошеломила меня. Он воспользовался моей растерянностью и проскользнул мимо. Только теперь до меня дошло, что я зажал его в углу между двумя кроватями.

Прежде чем уйти, он сказал:

— Если хотите знать мое мнение, кто-то потратил на этот бесчеловечный поступок много времени. Сначала ей пытались отрезать одну ногу, потом вторую. Кто знает, может быть, ее хотели расчленить заживо?

Он уже уходил, но остановился.

— Возможно, ее резали обыкновенным хлебным ножом. Это мое предположение.

Я пошел в сторону выхода. Пожилой мужчина в пижаме поднялся с кровати, когда я проходил мимо.

— А как там с Улафом? — крикнул он. — Ты что-нибудь слышал про Улафа?

Он засмеялся и протянул мне руку. Дверь в конце коридора распахнулась, женщина и девушка пошли мне навстречу. Казалось, они были чем-то обеспокоены, как будто получили тревожное сообщение и опасались, что оно подтвердится. Девушка впилась в меня глазами, и если бы я захотел употребить точное слово, то сказал бы, что в ее глазах горела ненависть ко мне.

На площадке перед главным входом в больницу я повернулся и посмотрел на ряды серых матовых окон, через которые невозможно увидеть, что происходит внутри. Я подумал о непомерном количестве страданий, укрытых за ними от постороннего взгляда, о страхах, одолевающих и самих больных, и близких им людей, родственников, друзей, знакомых, которые в это самое мгновение мучаются ощущением неизвестности и ожиданием самого худшего, что только может с ними произойти, — бессмысленной болью перед неизбежной смертью. Я подумал, что если переходить из одной палаты в другую, то можно встретить такую массу тяжелобольных людей, что по мере этого импровизированного обхода придется невольно забывать тех, кого ты только что видел, потому что в следующей палате лежит пациент в куда более жутком состоянии, чем в предыдущей, увидев которого ты и не вспомнишь, какое сочувствие испытал только что, всего несколько минут назад, когда тебе казалось, что ты видишь человека, достигшего предела страданий. И наконец, подумал я, независимо от того, познакомился ты с сотней или тысячей пациентов, всех ли ты выслушал внимательно или не всех, ты будешь испытывать истинное сочувствие лишь к единицам, к тем последним, кому оказалось хуже всего.

Пока я сидел на вокзале, на мобильный пришло сообщение: «Когда у вас будет свободное время? Ингер». То, что она узнала номер моего телефона, меня не удивило, напротив, я даже обрадовался и ответил, что могу прийти хоть сейчас, если это ее устроит.

Собирался позвонить ей от парадной, но вдруг увидел окошко в полуподвальном помещении, от уровня мостовой на пол-этажа вниз. Там стоял мусорный контейнер, несколько ваз с увядшими цветами, а в углу видна была, если наклониться через перила, дверь с маленьким оконцем. Оконце в двери было темным, но из-под навеса над большим окном в цокольном этаже светил слабый желтый свет.

Я спустился по ступенькам, прижался лицом к стеклу и прикрыл глаза рукой. Стекло запотело, но все-таки кое-что было видно. Комната была обставлена по-старомодному: семейные фотографии на стенах, камин, стенные часы, низкий столик, два стола и диван. В углу стояла украшенная елка, в кресле сидел мужчина. Он сидел неодетый, скрестив ноги и закрыв глаза, рот приоткрыт, руки на подлокотниках, словно он собирался встать, но передумал. Из его уха свешивался проводок от наушника.

Поднявшись к Ингер, я спросил, знает ли она что-нибудь о квартире в полуподвальном этаже. Она сказала, что это, вероятно, квартира консьержа, но потом засомневалась, есть ли в доме консьерж. «Я не видела никого за все годы, что живу здесь».

Она подумала и заменила «я» на «мы».

В соседней комнате стоял компьютер, я увидел голубой отблеск экрана через двери. Она пригласила меня, открыла дверь в комнату, которая оказалась спальней и не была освещена. Шторы задернуты, светился только экран. В углу перед столиком стояли два складных стула. Почему два? Второй для меня? Она приготовилась еще до моего прихода? Она села и придвинула поближе пустой стул. Я осмотрелся. Вид неприбранной постели смутил меня, но казалось, что она не придавала этому значения. Я сел. Спальня была пропитана запахом Ингер, чуть-чуть сладковатым. Здесь она спит. Ее тело беспокойно мечется ночью по простыням, она вздрагивает, просыпается, пытается припомнить обрывки снов. Так происходит каждую ночь. Она видит сны, которые продолжаются по несколько секунд, а кажется, длятся вечно, такие же тяжелые, как и мысли, одолевающие ее, когда она не спит, или даже еще хуже, еще мрачнее. А может быть, сны к ней не приходят и по вечерам она проваливается в черную пустоту без сновидений?