Книга Схолариум - Клаудия Грос

Утром Софи побывала у канцлера, который сообщил ей нерадостную весть: поскольку дом был снят на средства факультета, теперь, после смерти Касалла, ей придется оттуда съехать. Она вдруг снова стала бедной женщиной, отец которой, благослови его Бог, немногого добился в этой жизни. Конечно, он был свободным гражданином этого города, но зарабатывал на жизнь как простой копиист и не смог сделать карьеры. Когда Касалл захотел жениться на Софи — ее отец иногда писал для факультета, — она подумала, что небеса явили ей свою милость, и теперь над ее головой всегда будет светить солнце. И вот нате вам, надо же такому случиться! Но все-таки хорошо, что его жалкая жизнь подошла к концу. А как удачно она могла выйти замуж! Мужчины вились вокруг нее, как пчелы вокруг шалфея, но в своем стремлении к образованию она считала, что магистр факультета — самая заманчивая из всех возможных партий.

Она видела, как блестят на солнце покрытые свинцом окна «Оксен». Вывеска тихонько раскачивалась на слабом ветру. Черное платье, поминки, год траура, а потом она будет свободна и сможет делать все что захочет.

Но Софи не собиралась ждать так долго.

На поминках много ели и пили. Мать Софи пришла с отчимом и двумя ее сестрами. Канцлер произнес краткую речь, но ничего не сказал про загадочные обстоятельства смерти Касалла. Разглагольствовал о том, каким выдающимся человеком был Касалл: магистр в Париже, в коллегиуме Сорбонны, затем в Пражском университете, а потом приехал в Кёльн, где самые известные и выдающиеся личности преподавали еще в те времена, когда здесь был всего-навсего монастырский конвент. А потом расхвалил учение, сторонником которого был Касалл, и закончил обещанием, что на факультете прочитают заупокойные мессы и, как велит обычай, раздадут бедным хлеб. Наконец он опустился на скамью.

Софи сидела рядом с сестрами, которые входили в женскую гильдию крутильщиц нити. Казалось, что обеим доставит огромное удовольствие снова выдать замуж свою старшую сестру, хотя сами они все еще сидели в девушках. Ведь здесь есть очаровательные магистры, которые наверняка захотят взять ее в жены, да и молодые студенты тоже неплохи…

Софи не реагировала на их смех и шутки. Она смотрела на мать, которая скорчила озабоченную мину. Всего двадцать лет — и уже вдова. Злая судьба, хотя даже сейчас взгляды многих мужчин украдкой останавливались на ней. Но Софи знала, что никто из них не стремится вступить с ней в брак. Уж скорее студенты, но у них в кармане ни пфеннига, они беднее, чем мыши в церкви Святой Урсулы.

— Видишь вон того? — прошептала ей в ухо Мария, одна из сестер.

Софи не знала, кого та имела в виду, потому что на другом конце стола плечом к плечу сидели Лаурьен, Домициан и Зигер Ломбарди. Один тихий и робкий, невысокий, изящный; второй, сын преуспевающего адвоката, нахальный, не знающий, что такое бедность; третий, Зигер, темноволосый, хотя и приветливый, но какой-то дикий, с непонятной дьявольской улыбкой, которая никогда не сходила с его небритого лица.

— Ты про кого? — шепотом спросила Софи.

— А сама как думаешь?

Домициан? Нет, он не мог ее заинтересовать. Слишком светлый, слишком яркий, поверхностный, но при этом расчетливый. Мария покачала головой.

— Маленький? Симпатичный…

Сестра снова покачала головой.

— Но не темный же? Он ведь магистр.

А почему бы и нет? Именно он. Однажды Касалл сказал, что у него острый ум и что он зловещий. Ум у него и правда острый как бритва. Он учился в Париже, а потом еще в Праге и Эрфурте. При слове «Эрфурт» Касалл стукнул по столу и презрительно скривил рот. В Эрфуртском университете господствовали номиналисты[22]с их радикальным мировоззрением, из-за которого возникла угроза отделения веры от чистой науки. Безбожники они, эти номиналисты, потому что если реальны только вещи, то в этом мире не остается места для Бога! Что-то постоянно смущало Касалла в его коллеге. Темное прошлое? Цинизм, который вьется вокруг него, как гавкающий пес? Дружелюбие, которым он был буквально переполнен? Оно наверняка ненатуральное, наверняка Ломбарди держит за пазухой нож, чтобы ударить в спину. Его мать бретонка, а отец якобы бернский аптекарь с каким-то темным прошлым, как и у сына. Поможет ли он ей начать новую жизнь?

«Спрошу, не хочет ли он получить одну из книг Касалла», — пробормотала Софи себе под нос, страстно желая, чтобы общество наконец разошлось. Гости постепенно откланивались. Магистры еще стояли все вместе, тихонько переговариваясь, в то время как большинство студентов уже покинули зал. Мать и сестры проводят Софи домой, но нужно подождать, когда уйдут магистры. Студенты, не отходившие от Ломбарди, поблагодарили за гостеприимство: Домициан — в своей раскованной манере, Лаурьен — робко склонив голову. Ломбарди же просто улыбнулся. И тут она напрямую спросила его, не хочет ли он получить «Theologia summi boni». Он внимательно на нее посмотрел.

— Я не могу сохранить все книги, — объяснила она, невинно поглядывая на него своими васильковыми глазами, — а вы наверняка найдете ей применение.

Домициан взглянул на Ломбарди.

— Да, наверняка найдет. Он всегда находит применение истинам, не взращенным на навозе нашего клироса.

Ломбарди улыбнулся:

— Если вы хотите подарить мне эту книгу, то у вашей щедрости нет более пылкого поклонника, чем я.

Она поняла, что не ошиблась в нем. В его словах не было серьезности, но пока еще она этого и не ждала. Пока она искала на ощупь, а он был столь необходимым ей крючком.

Она пригласила его в расположенный позади дома сад и положила раскрытую книгу на ограду. Он склонился и полистал страницы. Такая книга стоит целое состояние, она, должно быть, переписана прямо с оригинала, а еще на полях есть комментарии Касалла — мелкий, не очень разборчивый почерк, буквы клонятся то в одну, то в другую сторону, как будто никак не могут выбрать направление.

Он спиной чувствовал ее взгляд. Как маленькие острые стрелы. Но у него бычья шкура, ее так легко не пробьешь.

— А вы ее читали? — спросил он, не отрывая глаз от страницы.

Услышав четкое «Да, конечно», кивнул. Естественно, она читала, ее пристрастие к книгам известно всем.

— Говорят, что вы считаете, будто на свете нет более безбожных мест, чем артистические факультеты, — снова голос у него за спиной.

— Кто вам такое сказал? — Ломбарди обернулся.

Удивительно, она до сих пор не замечала, что под темными локонами у него голубые глаза. Гармоничное лицо, такие лица называют греческими, с чертами, которые считались бы классическими, если бы не эти глаза, пронизывающие насквозь.