Книга Превращение в зверя - Надежда и Николай Зорины

На пороге стоял не он, на пороге стоял другой человек. Я почувствовал облегчение, а затем еще больший испуг. Он, этот другой человек, пристально посмотрел мне в лицо, спустился взглядом ниже и почему-то усмехнулся. Я, под гипнозом его взгляда, тоже осмотрел себя — ужас! ужас! Я был практически голый, в одних трусах, и не тех, которые купил на случай если… а в ужасных, сатиновых, не очень свежих семейных трусах.

— Ну, здравствуйте, Дмитрий Семенович, — насмешливо проговорил он.

— Здравствуйте, — покорно ответил я, съежившись, ощущая себя до невозможности незащищенным. Мне сразу стало холодно, босым ногам неуютно и колко на голом нечистом линолеуме прихожей.

— Есть разговор. Пройдемте в комнату, — приказал он, откровенно надо мной, голым, издеваясь.

Я сник окончательно и, забыв, что ни в коем случае нельзя поворачиваться спиной к своему врагу, повернулся и поплелся в комнату, пробормотав жалкое:

— Конечно, конечно.

Он уселся на мою кровать, чуть не на подушку, под которой хранился нож, я трусливо пристроился напротив на стуле (жалкий такой деревянный стул с износившейся и почерневшей от долгого употребления обивкой). Он опять усмехнулся — не знаю, из-за голого наряда моего или обшарпанного стула. И тут вдруг я понял, кто он такой и зачем пришел. Записка! У него записка отца, или он знает о ней. Я ждал моего врага и совсем забыл, все эти дни не вспоминал о записке. Я ждал врага, а пришел шантажист. Вот уж к его приходу я точно был не готов!

— Ну и что, Дмитрий Семенович, мы будем делать? — Шантажист с ленивой самоуверенностью — я у него в руках! — в который раз снисходительно осмотрел меня, голого. Мурашки побежали по телу, в носу зачесалось.

— Не понимаю, о чем вы, — еле слышно, охрипнув от ужаса, сказал я.

— О том, — он, улыбаясь, качнул головой, — о том самом.

Что же мне теперь делать? Предложить сразу денег? Или ему не деньги нужны? Что тогда? Он все знает. Он все знает! Понимает, что я убил. Отрицать? Но записка — неопровержимое доказательство. Попытаться объяснить?

— Я… не знал. Я… не виноват. В этой записке все неправда! Я совсем ни при чем!

— Ни при чем? Не надо строить из себя невинного младенца. Вы же прекрасно понимаете, что при чем.

— Он оговорил меня! Он меня всегда ненавидел, с самого детства. Презирал и ненавидел. А я… я не знал. Тайник…

— Что — тайник? — Он опять качнул головой и сцепил руки у подбородка.

— Тайник, где отец прятал таблетки. Я не понял тогда, а потом было поздно. Разве бы я смог допустить его смерть? А он думал, могу, и написал. Эта записка… она у вас? — решился я спросить напрямую.

Он ничего не ответил, смотрел на меня как на вошь, а я судорожно соображал, что же делать.

— Сколько вы за нее хотите?

— За что?

— За записку. За молчание.

— Не понимаю все-таки, зачем нужно устраивать этот спектакль, — шантажист недовольно скривился, — почему не поговорить как деловые люди? Кажется, здесь нет свидетелей?

— Да ведь я и предлагаю купить… Сколько вы хотите, чтобы оставить меня в покое?

— Ну, в покое я вас точно не оставлю, и не надейтесь. Ваш отец…

— Он меня ненавидел!

— Но это еще не повод…

— Для того, чтобы убить? Если хотите, повод, еще какой! Но я не убивал, он сам, я не знал, для чего он таблетки прячет.

— Ах вот оно что! — Шантажист рассмеялся. И долго, долго смеялся, доводя этим смехом меня до бешенства. — Вы убили отца. Вы должны отвечать. Вы теперь унаследовали… сами знаете что. Вы расплатитесь. Вы…

— Убирайтесь! — не выдержал я. — Уходите сейчас же!

Он снова расхохотался мне прямо в лицо, нагло так расхохотался. А потом, ничего не ответив, поднялся и вышел из комнаты. Я мог теперь выхватить нож из-под подушки, нагнать его в прихожей и… Но почему-то не стал выхватывать и за ним не пошел — вообще не сдвинулся с места. Сидел на стуле, голый, оплеванный, ухватив себя двумя руками за волосы. Чего он хотел? Почему не назвал сумму? Догнать, остановить! Он еще не успел выйти из подъезда. Догнать и спросить, что ему нужно!

Но я так и сидел не двигаясь, а время уходило. Завыв зверем, с силой качнулся на стуле и, потеряв равновесие, грохнулся на пол.

Теперь всему конец, теперь мне его уж точно не догнать. Он отправится к Елене и все ей расскажет.

* * *

Я понял, что мне нужно делать: неотступно следить за Еленой, ни на миг не выпуская ее из поля зрения, когда она не на смене. Во время работы он не сможет с ней поговорить, помешают другие люди, а в свободное время я не только не допущу никакого разговора, но и подойти не дам ближе чем на пушечный выстрел. Правда, одна она почти и не бывает, возле нее все время крутится этот… Но ведь шантажисту этот может и не помешать, наоборот — шантажисту будет вдвойне приятней, если о записке узнает кто-то еще. Итак, следить, следить и следить, не спуская глаз.

Целую неделю я старательно выполнял свой план — не отходил от Елены, даже все ночи просиживал у ее подъезда, потом сорвался: простыл и свалился с температурой. В прямом смысле слова свалился: проводил ее утром на работу, вернулся домой и прямо-таки рухнул на постель. Думал, до вечера отлежусь, смогу встать и пойти — не смог. Лежал, и даже на кухню за аспирином не было сил подняться. Всю ночь так и провалялся в каком-то полубреду. Ужасное состояние: спишь и не спишь, а сны снятся, страшные, хочешь проснуться — оказывается, и не спал вовсе, потому проснуться не можешь. Утром мне стало немного легче. Смог подняться, выпить чаю. Конечно, следить за Еленой в таком состоянии я не мог, но все-таки вышел из дому к концу ее смены, проверить, как она. Был холодный, ветреный день. К вечеру мне опять стало совсем плохо. Вечером опять пришел шантажист. И я опять не был готов к его приходу, да еще эта болезнь совсем меня доконала.

Он позвонил тем самым, своим, звонком. Я подумал: ну вот, теперь у меня есть уважительная причина не открыть — я так тяжело болен, что и пошевелиться не в состоянии, не то что дойти до двери. И продолжал лежать, слушая звонки почти равнодушно, не пугаясь, как в тот раз. А когда звонки прекратились, повернулся к стене, закрыл глаза и даже стал проваливаться в сон, когда над самым ухом раздалось:

— Дмитрий Семенович!

Я замер от ужаса, всем телом, всей душой своей, перепуганной насмерть. Как он вошел? Как просочился? Я не открывал ему дверь, точно помню!

— Вы же не спите, повернитесь, пожалуйста, нам снова нужно поговорить.

Я затрясся под одеялом — видно, температура опять резко подскочила, — вжался головой в подушку, совсем забыв, что у меня там нож и бояться мне нечего.

— У вас плохо получается изображать спящего, так что повернитесь. — Он наклонился надо мной.

Я зажмурился и заскулил — это непроизвольно получилось! — заскулил, как новорожденный щенок: тонко, постыдно, трусливо. И после такого позора, такого совсем немужского поведения, пришлось срочно взять себя в руки и повернуться.