Книга Поиски абсолюта - Оноре де Бальзак

— Ведите себя хорошо, милые мои, — сказала она, поднимая двигавшуюся в пазах раму, чтоб проветрить комнату.

Потом она тихонько постучалась в дверь к мужу, желая убедиться, что он опять не отвлекся чем-нибудь. Он открыл, и она весело сказала, заметив, что он переодевается:

— Ведь ты ненадолго оставишь меня одну с Пьеркеном? Приходи скорей.

Она спустилась так проворно, что, услыхав ее шаги, посторонний человек и не догадался бы о ее хромоте.

— Когда барин переносил вас, барыня, в спальню, — сказал лакей, встретившийся ей на лестнице, — платье зацепилось, и добро бы только дрянной лоскут оторвался, — да вот сломали челюсти у этой фигуры, кто ее теперь поправит? Лестницу попортили, перила были такие красивые!

— Ничего, славный мой Мюлькинье, и не думай ее поправлять, это не беда!

«Что такое случилось? — размышлял Лемюлькинье. — Почему это не беда? Уж не отыскал ли барин свой Абсолют?»

— Здравствуйте, Пьеркен, — сказала г-жа Клаас, открывая дверь в залу.

Нотариус подбежал, чтобы подать своей родственнице руку, по Жозефина любила спираться только на руку своего мужа, поэтому она с улыбкой поблагодарила Пьеркена и сказала:

— Вы, вероятно, пришли по поводу тридцати тысяч франков?

— Да, вернувшись домой, я получил уведомление от торгового дома Проте и Шифревиль о том, что они предъявили господину Клаасу к оплате шесть векселей по пяти тысяч франков каждый.

— Но нынче об этом Валтасару не говорите, — предупредила она. Оставайтесь у нас обедать. Если он случайно спросит вас, зачем вы пришли, пожалуйста, сошлитесь на какой-нибудь благовидный предлог. Дайте мне письмо, я сама поговорю с ним. Все обстоит прекрасно, — продолжала она, видя, как изумился нотариус. — Через несколько месяцев мой муж, вероятно, расплатится со всеми своими долгами.

Услыхав эту фразу, произнесенную шопотом, нотариус посмотрел на Маргариту, входившую через садовую дверь вместе с Габриэлем и Фелицией, и сказал:

— Ваша дочь никогда еще не была так хороша, как сейчас.

Госпожа Клаас, усевшаяся в кресле с маленьким Жаном на коленях, подняла голову и взглянула на дочь и нотариуса с притворным безразличием.

Пьеркен был среднего роста, ни толст, ни худ, его красивое, но заурядное лицо выражало печаль, — свидетельствовавшую, впрочем, скорее об огорчениях, чем о меланхолии, — и мечтательность, скорее неопределенную, чем насыщенную мыслями; он слыл мизантропом, но был слишком корыстен, слишком жаден, чтобы всерьез ссориться со светом. Взгляд, обычно уходящий куда-то в пространство, безразличное выражение лица, подчеркнутая молчаливость, казалось, свидетельствовали о глубине души, на самом же деле скрывали под собой пустоту и ничтожество нотариуса, занятого исключительно только соблюдением материальных интересов, впрочем, не настолько еще старого, чтобы не испытывать зависти. Его стремление сблизиться с домом Клаасов можно было бы объяснить безграничной преданностью, если бы здесь не служила подоплекой жадность. Он казался щедрым, но прекрасно все рассчитывал. Сам того не сознавая, он в зависимости от обстоятельств держался с Клаасами по-разному: бывал, как то свойственно обычно всем дельцам, резок, груб и ворчлив, когда думал, что Клаас разорился; а потом в его манерах начинали сквозить любезность, сговорчивость, почти раболепие, как только являлось предположение, что работы родственника сулят удачу. То он видел в Маргарите Клаас инфанту, к которой и приблизиться нельзя простому нотариусу, то считал ее бедной девушкой, которая была бы чрезвычайно счастлива его предложением. Он был простодушным провинциалом, истым фламандцем, даже не лишенным чувства преданности и доброты; но его наивный эгоизм не давал этим достоинствам развиться в полную меру, а некоторые смешные черты портили его. Г-жа Клаас вдруг вспомнила, каким сухим тоном разговаривал с ней нотариус на паперти св. Петра, и заметила, как от одной ее фразы изменилось все его обращение; она догадалась о его замыслах и внимательно взглядывала на дочь, желая прочесть в ее душе, что та думает о кузене, — однако, кроме полнейшего безразличия, ничего в ней не приметила. Некоторое время разговор вращался около городских новостей, потом хозяин дома спустился из своей спальни, откуда, к невыразимому удовольствию жены, уже несколько минут как доносился скрип сапог по паркету. В этом скрипе угадывалась походка, какая бывает у человека молодого и подвижного, она возвещала о полном преображении, и г-жа Клаас так нетерпеливо ожидала прихода мужа, что едва уняла дрожь, когда он стал спускаться с лестницы. Валтасар вскоре появился в модном тогда костюме. На нем были до блеска начищенные сапоги с отворотами, позволявшие видеть верхнюю часть белых шелковых чулок, панталоны из синего казимира с золотыми пуговицами, белый, в цветочках, жилет и синий фрак. Он побрился, причесал волосы, надушил голову, обстриг ногти и вымыл руки с такой тщательностью, что для тех, кто недавно его видел, показался неузнаваемым. Дети его, жена и нотариус вместо полубезумного старика увидали сорокалетнего мужчину, на лице у которого была написана обаятельная приветливость и любезность. Худоба и впалые щеки, изобличавшие усталость и страдания, придавали ему, казалось, даже особую приятность.

— Здравствуйте, Пьеркен, — сказал Валтасар Клаас.

Вновь став отцом и мужем, химик взял младшего своего сына с колен жены и стал его подкидывать в воздух.

— Посмотрите на этого малыша, — сказал он нотариусу. — При виде этого прелестного существа не возникает ли у вас желание жениться? Поверьте, мой милый, семейные радости могут во всем утешить. Гоп-ля! Гоп-ля! приговаривал он, высоко поднимая Жана и опуская его на землю. — Гоп-ля!

Ребенок заливался смехом, то взлетая к потолку, то опускаясь до пола. Мать отвернулась, чтобы не выдать душевного волнения, вызванного в ней этой игрою, казалось бы, такой простой, но представлявшей для нее целый домашний переворот.

— Посмотрим, что ты за человек, — сказал Валтасар, ставя сына на паркет и бросаясь в кресло. Ребенок подбежал к отцу, его привлекал блеск золотых пуговиц, украшавших панталоны над отворотами сапог.

— Ах ты, малыш! — сказал отец, обнимая его. — Настоящий Клаас, молодец! Ну, Габриэль, как поживает дядюшка Морильон? — сказал он старшему сыну, трепля его за ухо. — Доблестно одолеваешь переводы с латинского и на латинский? Собаку съел в математике?

Потом Валтасар поднялся, подошел к Пьеркену и сказал с присущей ему приветливой вежливостью:

— Дорогой мой, у вас, вероятно, есть ко мне дела? — Затем взял его под руку и увлек в сад, добавив: — Взгляните на мои тюльпаны…

Госпожа Клаас проводила мужа глазами и не могла сдержать радости, видя, что он опять молод и приветлив, что он опять стал самим собою; она поднялась с кресла, обняла дочь за талию и, целуя ее, сказала:

— Милая Маргарита, дитя мое дорогое, сегодня я люблю тебя еще больше, чем всегда.

— Давно уже я не видала, чтобы отец был так мил, — заметила дочь.

Лемюлькинье доложил, что обед подан. Чтобы не итти под руку с Пьеркеном, г-жа Клаас взяла сама руку Валтасара, и все семейство перешло в столовую.