Книга Серебряная корона - Анна Янсон

Она в одно мгновение обвила его своими прохладными руками. Одна мокрая прядка ее волос упала ему на лицо. От нее хорошо пахло. Ее щека была такой мягкой!

— Скажи еще раз, что я тебе нравлюсь.

Он зажмурился, безуспешно пытаясь взять ситуацию под контроль.

— Тогда я у тебя останусь.

Глава 9

В температуре было дело или в ее легком прикосновении к его небритой щеке, теперь уже не поймешь. Но он расплакался. Разрыдался, к собственному изумлению, когда она положила Монину фотографию ему на грудь. Отбросив пододеяльник в сторону, он бросился к туалету. Пустил воду и постарался успокоиться. Что это — детский плач? Или бессильные слезы старика? В овальном зеркале над шкафчиком Арне видел свое красное лицо — вряд ли красивое.

Потом он рассердился. Если она хотя бы пикнет где-нибудь об этом, он свернет ей шею! Копаться в его вещах! Он много лет не вспоминал, не думал о матери! Биргитта, наверно, и не заметила, что он заплакал? В этот момент он ненавидел и ее, и мать, и всех женщин, которых когда-либо встречал.

За дверью послышался ее голос:

— Я возьму твой телефон — позвонить?

Это был не вопрос, а утверждение. Когда Арне вышел из туалета, Биргитта сидела на его письменном столе, зажав трубку щекой, и красила ногти на ногах.

— Он для своих лет чертовски красив, но одевается как старик… Я, наверно, схожу как-нибудь с ним, куплю ему одежду.

Арне посмотрел на нее долгим взглядом и лег опять. Тело ломило от жара. Было очень больно глотать. Голова раскалывалась от боли, как орех в щипцах. Биргиттин голос звучал то близко, то далеко:

— Я нужна ему. Нет, он ничего не знает. Тяжело быть старым и терять зубы… А как дорого!

— Черт побери! — Арне резко поднялся на локтях в постели.

— Я должна заканчивать! Целую!

— Кто это был?

— Мама.

— Прекрасно!

— Мы не о тебе говорили, не думай. Мы вообще-то говорили о папе. Ему предстоит заплатить зубному девять тысяч, не больно-то весело! А мне придется после обеда идти в магазин подменить папу. Ему надо к зубному, а маме одной со всем не управиться. Сейчас все покупают подарки — к конфирмациям, помолвкам, к окончанию школы и свадьбам. В магазине горячее время.

— Ты вернешься сюда? — спросил Арне и немедленно пожалел. Хочет ли он, чтобы Биргитта вернулась?

— Что купить сюда из еды?

— Пусть это будет сюрприз: — И добавил: — Купи что-нибудь готовое.

Но, когда она вышла в коридор, он сразу же начал скучать по ней, захотелось удержать ее еще на мгновение, хотелось, чтобы она обнимала его, как ребенка, ничего не требуя взамен. Хотелось просто ее милого присутствия, чтобы она хозяйничала в кухне, немного пела и говорила с ним о том о сем, не ожидая ответа.

— Пожалуйста, дай мне стакан воды!

Она принесла стакан, поставила на столик у кровати, поправила ему одеяло, и все это ему нравилось.

— Ты считаешь, что я одеваюсь как старик?

— Может, и считаю… Ты сам это сказал. Может, как-нибудь я схожу и куплю тебе что-нибудь из одежды. Может, сходим вместе?

— Нет уж. Всему есть границы.

Фотография матери осталась лежать на полу. Арне поднял ее и вгляделся в изображение. Было больно. Они недолго прожили вместе. Мать на снимке пышная и загорелая. Снимок был сделан вскоре после того, как у нее родились Улоф и Кристоффер. На снимке она стояла у кондитерской «Норргатт». В тот день она повела Арне туда, отметить его день рождения, и они ели торт «Бананса» с марципаном и бананами, обсыпанный шоколадной пудрой. Арне разрешили даже выбрать музыку в музыкальном автомате. Невероятная и совершенно непривычная роскошь! Но главное, чем запомнился тот день, было чувство невысказанной угрозы и привкус слез во рту. И отчаяние на лице Моны, ее торопливая улыбка, погасшая прежде, чем они сели за столик.

За его спиной стояла женщина из комиссии по делам несовершеннолетних. Это ее тень падала Моне на ноги. На снимке Мона подняла руки, чтобы закрыть ими лицо. Он знал, что она не любит фотографироваться, даже если снимает он. У него тогда был «инстаматик», первый фотоаппарат в его жизни, подарок дедушки Ансельма. Дальностей фокусировки имелось всего три: «человечек», «полчеловечка» и «гора». Мона была снята на «человечка». На ней были туфли на высоких каблуках. Красные, он помнит, хотя фотография была черно-белая. И юбка тоже красная, а блузка — белая, с множеством пуговок. Впрочем, это-то и на фото видно. Ребенок внутри Арне ненавидел ее — и в то же время все еще по ней скучал. Но взрослый Арне простил пятнадцатилетнюю девчонку, родившую сына, заботиться о котором не могла.

Но он не мог забыть, что она не боролась за его права, когда ему было плохо в приемной семье. Но как она могла доказать то, что чувствовала только интуитивно? Как бы она решилась? Она ведь в таком случае рисковала потерять родительские права и на близнецов. Сколько еще матерей пострадало от психотерапевтов во времена моды на «теорию первого крика»! Наверное, он сам виноват в том, что произошло — а может, и нет. То, чему его подвергала приемная мать, Сесилия, было настолько изощренным, что он не мог найти для этого слов — да и теперь не может. Они взяли приемыша, и он служил подтверждением ее доброты. Чем хуже он вел себя, тем больше оттенял сияние ее самоотверженного подвига. Чем страннее делались его выходки, тем увлекательнее — ее признания, всем и каждому, кто был готов их слушать. Вообще-то Сесилия собиралась завести собаку — боксера, как у подруги из клуба собаководства. С тем же успехом на месте Арне мог оказаться щенок. Лишь теперь он мог над этим посмеяться.

— Посмотри на него, как странно он ведет себя с другими детьми. Можно только догадываться, что ему пришлось пережить. Когда его привели к нам, он был такой грязный и напуганный… А как он ест! Домашней, хорошей еды ему никогда не хватает… При подобной матери он наверняка насмотрелся такого, что детям видеть не положено.

Разговор шел о Моне. По их жестам и интонациям он улавливал смысл, еще не понимая всех слов. Он понял, что Мона — человек низшего сорта, и он сам тоже. Он был проблемой, требующей постоянного обсуждения. Рожденный среди убожества, злобный ребенок, своенравный, эгоистичный. Лишь доброта Сесилии дала ему право на существование. Вечный и неоплатный долг, за который Арне ненавидел ее. Но и скучал по ней тоже.

В первом классе на уроке родного языка он нарисовал на доске огромный член. Его подзадоривал Леннарт, говорил, что ему, Арне, слабо, но изначально идея принадлежала Фредрику. Его папа своим членом может сбросить на пол двенадцать монет. Двенадцать штук! Во всяком случае, Фредрик так сказал. Все мальчишки смеялись. А девчонки, вскрикнув, сбились в кучки.

Он был в центре внимания — еще бы! Правда, недолго, пока не пришел учитель. Затем Арне отправили к детскому психиатру. Казалось, все только этого и ждали. Сесилия словно бы даже воодушевилась. После каждой встречи с психиатром телефон раскалялся. Слова «инцест» и «попытка изнасилования» проговаривались отчетливым шепотом. Ведь в семидесятые все проявления, которые можно было истолковать как инцестуальные, так и истолковывались. А уж случай Арне даже сомнений не вызывал. И рисунок тому доказательство! В те времена психотерапевты, слетав на выходные в США на курсы, возвращались готовыми пророками и свысока поучали бедняг, все еще блуждающих во мраке и не обретших истинного знания о человеке. Ничто человеческое им не было чуждо.