Книга Покрывало для Аваддона - Мария Галина

— Он дело говорит…

— Пошло-поехало, — бормочет Ленка.

— Валите отсюда, — шипит председатель, — пока не передумал.

— Пошли, — взвизгнула Августа, — а то они нас сейчас упокоят!

Дверь медленно раскрывается, за ней клубится сырая приморская мгла…

Августа хватает Ленку за локоть и выталкивает её из трансформаторной.

— Хоть на что похожи эти камни-то? — умоляюще вопит Ленка, продвигаясь к двери.

Свет у неё за спиной начинает меркнуть, фигура председателя блекнет и расплывается…

— Буквы на них начертаны, — замогильным голосом говорит председатель.

— Сколько всего их-то?

Дверь с треском захлопывается, оставляя их снаружи.

— Четыре, — несётся из-за двери. — А вам сколько надо?

— Ну и ну, — говорит мальчик Изя. — Вот это цирк!

— Тебе всё цирк, — злобно говорит Августа.

— Ой, — вдруг обрадовался Изя, — а я вас знаю. Вы у нас в лицее информатику вели. Когда Шендерович заболел.

— Ты же в хедер ходишь.

— Я и в лицей тоже хожу. Одно другому не мешает…

— Чёрт знает, что за дети. Послушай, а что он тут толковал про тьму египетскую?

Что там у Бори творится?

— Акриды, — зловеще говорит Ленка, — тучи злобных акридов…

— Акриды?

— Ну, саранча.

— А я думала, это тараканы были. Думала, он просто квартиру запустил — знаешь, как бывает? У меня у самой однажды…

— Брось, тебе до него далеко. Знаю я, как это бывает. Сначала акриды пожрут всё живое… а потом начнут воскресать мёртвые. Из сезамовидной косточки.

— Армагеддон! — голос Изи замирает от восторга. — А сезамовидная кость — это где?

— На большом пальце ноги, — говорит Ленка. — Маленькая такая косточка, и неподвержена тлению.

— Вроде как матрица, — с пониманием кивает Августа.

— Он своё дело знает, — благожелательно кивает Изя.

Такси подкатывает бесшумно, на его крыше мерцают жёлтые шашечки.

— А это точно такси? — вдруг сомневается Августа.

— Он же его при тебе вызывал.

— А шофёр — живой?

— У мёртвого были бы большие неприятности с автоинспекцией. Пошли, хуже быть не может…

— Дамы, — спрашивает шофёр, высовываясь из окна, — вам ехать или как?

— Вроде живой, — неуверенно говорит Августа.

— Ехать, ехать, — Ленка, отдуваясь, хлопается на сиденье.

Машина вспыхивает фарами и мягко трогается. Мимо проносится чёрный зев подземного перехода, стеклянная шкатулка остановки и за ней, вдали, сияющее огнями здание морвокзала, а дальше, до невидимой во тьме черты горизонта, мерно, почти бесшумно дыша, громоздится молчаливая чёрная масса солёной воды.

Потом такси выезжает на сумрачные городские улицы, скупо освещённые фонарями.

Туман давно сполз в море, жестяная листва грохочет в конусе света, меж ней вьётся одуревшая осенняя мошкара.

— Так что, — говорит Ленка, — завтра с утра — на кладбище?

— Ох, не знаю, — Августа поджала губы.

— Что такой красивой даме делать на кладбище? — кокетничает шофёр с Августой.

— Я тоже хочу, — ноет Изя.

— А ты-то тут причём? — Ленка свирепо таращит глаза. — Отвали, дитя хедера…

— Во дают! — восхищается шофёр. — Лучше бы в зоопарк сходили. Всё веселее.

Слониха недавно родила…

— Зачем нам слониха, — говорит Ленка, — у нас своих слонов полно. Розовых.

Они проносятся мимо освещённого огнями кафе, на террасе на белых кружевных стульях сидят нарядные люди, музыка окатывает их как волна…

— Вот, — говорит мальчик Изя, тыча пальцем в стекло, — видели, как покрашено?

— Плохо покрашено, — говорит Августа, — небрежно…

— Да не в этом дело. Те кафе, которые под белыми тентами с жёлтой полосой, те Али-Бабы. А те, которые под белым с синим, — это Зямы. Это чтобы те не трогали этих… А то путаница выйдет.

— На нём написано «Ротманс», — говорит Ленка.

— Это для отвода глаз, — уверенно говорит Изя. — Те, кому надо, знают.

— Ты что, малый, — удивляется шофёр, — чушь порешь… Ты хоть раз в жизни Али-Бабу видел? Тихий такой мужик, небольшого роста, культурный. Будет он тебе ларьки красить…

— Да не он же их красит…

— Ещё бы. Тоже мне, придумал занятие для Али-Бабы. Да он в теннис на корте каждое утро играет. В белом костюме.

— Остановите тут, — говорит Ленка.

— Завтра-то как?

— Завтра, — решительно говорит Ленка, — жду тебя на остановке восьмого. Ровно в девять.

— Пожалей! Опять в такую рань…

— Я-то пожалею. Гершензон не пожалеет.

— Ладно-ладно.

— Через Гамарника проедем, — решительно говорит Изя.

— Пятёрку надбавите, поеду, — отвечает шофёр.

— Пусть она платит. Она и так на мои деньги катается.

— Поехали, — говорит Августа, — кровопийца.

Такси трогается с места, и Ленка остаётся стоять у мигающего светофора.

* * *

Клубится над морем мгла, тянет с залива тёплым ветром, дикие маслины выворачивают наизнанку узкие серебряные листья, но никто не видит их в ночи…

Кто провёл черту над поверхностью воды до границ света со тьмою? Кто распростёр север над пустотою, повесил землю ни на чём? Ленке не до того. Ленка спит. Она спит, повернувшись лицом к заливу, где когда-нибудь займётся холодная заря, повернувшись спиной к пустому, тёмному городу. Где-то там, в притихшей пятиэтажке, не спит Августа, прислушиваясь к шагам на лестнице — не царапается ли кто в дверь… Не постучится ли в чёрное окно… а в старом доме с эркером спит Генриетта, и, возможно, не одна, и рабби Барух, накинув талес, читает во тьме Тору, и буквы пылают, как огненные скорпионы…

Ленка спит. Ей снится романтический Али-Баба в белом теннисном костюме и с ведёрком краски в руке. Он выводит на белом павильоне жёлтую полосу, а Августа в новой блузке, стоя у него за спиной, раздражённо качает головой: неаккуратно он красит… И грустно уставился в небо своим пустым моноклем крохотный бронзовый Рабинович, водружённый на парапет Литературного кафе, и где-то высоко, в шестой сфере, плещут крылами серафимы, а ниже, меж тьмой и светом, парит над сероводородным морем местного разлива неприкаянный дух Гершензона… Но Ленка спит. И что ей до того, по какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле?