Книга Любовь от бездеятельности (Записки неврастеника) - Петр Кара
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то стукнул в дверь.
— Кто там? — спросил я вздрогнув.
— Я! — это был голос Жерновой.
— Что вам?
— Отоприте!
— Да я уже лег спать! — сказал я, подходя к двери.
— Ну отопри.
Я отпер.
5 декабря.
Весь этот месяц я ничего не писал, потому что боялся, как бы Жернова, увидав мои записки, не попросила бы их почитать. Я разошелся с ней. Вчера, когда она, зайдя ко мне на минуту за книгой, собралась уходить, я подал ей записку.
„Лиза! я не могу больше встречаться с тобой. Не думай: «любил ли я? почему разлюбил?» Ничего этого не было. Была страсть, твое расположение, отсутствие у меня надлежащих принципов и... случайная обстановка. Я расхожусь с тобой не поэтому, что у меня нет к тебе страсти или уважения: — меня заставило поступить так непредвиденное настроение: чувство к тебе воскресило во мне первую любовь, и, когда ты целовала меня в то время, когда я находился под впечатлением воспоминаний, мне казалось, что меня целует незнакомая, чуждая мне женщина. В такие минуты я закрывал глаза и вызывал перед собой образ Саши, воображая, что в моей руке ее рука, и что это это она целует меня. Твои ласки стали оскорблять, как казалось мне, минувшее, но воскресшее еще с большей силой чувство.“
„Прощай! Я не знал, что моя любовь, как кошмар, будет преследовать меня. Я хотел „ее“ забыть, я хотел увлечься тобой.“
4-го декабря
189 г.
Н. В. Лютик.
Увидав в моей протянутой руке эту записку, Жернова догадалась, что это, и побледнела. Взяв записку, она вернулась в комнату, подошла к окну, прочла ее и тихо пошла обратно к двери, говоря:
— Свинство! Я с первого дня знакомства полюбила тебя. Я думала, что ты порядоч... она взглянула на меня.
— Нет, я люблю, все же люблю тебя! — вскрикнула она, сделав шаг ко мне, но, взглянув пристальнее мне в лицо, остановилась и вдруг, быстро повернувшись, ушла сильно хлопнув дверью.
Мне стало жаль ее. Я побежал вслед за нею, отпер калитку на улицу и огляделся по сторонам. Лиза стояла направо у первого фонаря и читала мою записку. Я пошел к ней. Увидав меня, она спрятала письмо в карман и быстро, не оглядываясь, пошла вперед.
11 декабря.
Сейчас я сидел на полу против топившейся печи и рассматривал свою комнату. Она приняла опять свой прежний вид: пол уже несколько дней не метен, все разбросано и покрыто пылью. В голове тоже какой-то сумбур. Мне все равно теперь как жить: как и что есть, как одеваться и в какой обстановке или обществе находиться. Все мои старые понятия об отношениях к людям исчезли, преследуемые вопросами: «зачем и почему?» а новых понятий, которые могли бы руководить моими поступками и дали бы возможность оценивать поступки других людей, я еще не выработал и живу инстинктами. Я сделался нерешительным: я обдумываю каждое свое желание совершить какой-нибудь поступок и часто во время разговоров, сказав какую-нибудь фразу, задумываюсь над ней и вдруг умолкаю, не доведя своей мысли до конца.
Я безразлично смотрю на окружающую жизнь, не замечая ни «пошлости», ни «идейности». Теперь для меня все человеческие поступки просто явления, заставляющие меня задумываться над их причиной, но не вызывающие ни одобрения, ни негодования. Мне тяжело видеть страдания человека, но на виновника этих страданий я смотрю хладнокровно, как на непонятный мне рок. Лишившись нравственного кодекса, я разучился обвинять людей и дошел до полного всепрощения. Я сделался теперь болезненно впечатлительным и, всматриваясь в окружающую жизнь, замечаю страдания тех людей, которых раньше считал лишь «самодовольными пошляками». Раньше, когда при виде мучений другого человека у меня являлось сострадание, ощущение того страдания, которое я видел, я начинал думать: «страдает все человечество. Надо изменить условия жизни, тогда уничтожатся и эти частичные страдания.» — А теперь я не могу сдерживать это больное чувство, и часто как у ребенка у меня появляются на глазах слезы при виде рыданий человека, исстрадавшегося знакомыми мне страданиями.
Я говорил когда-то: «страдания человечества», «гуманность», «народные бедствия», — но оно было только красивые слова, случайно ассоциировавшиеся с моим приподнятым настроением, а в действительности я не видел народных бедствий и не замечал человеческих страданий. У меня не было родины, не было моего народа, и все знание России сводилось лишь к знакомству с изолированными группами «интеллигентов», с которыми я проводил вечера.
15 декабря.
Я был у Нильского и разговорился с ним «по душам». Он рассказал мне, что Жернова уехала на-днях кормить голодающих, а на будущий год думает поступить на акушерские курсы. Говорят, что она рассказала всем своим подругам про наши отношения и про размолвку, предупреждая их насчет моей нравственности. Саша тоже узнала про это и очень сердится.
— Значит он любил меня не сильно и не серьезно! — сказала она одной из своих подруг.
21 декабря.
Саша не снилась мне раньше, а теперь, как только усну, является она и то бросается ко мне в объятия, то меня покидает. На-днях я видел, что она пришла и сказала: „потерпи через год“, и все это так ясно, что часто, проснувшись, я не могу отличить сна от действительности. Я встаю с тяжелым чувством. Нечем развлечься, не на чем сосредоточиться. Воля еще более ослабела. Я не могу сдерживать свои чувства, не могу скрывать свои настроения. Если у меня явится желание сделать что-нибудь, то я уже не могу приняться ни за что другое до тех пор, пока не исполню первое желание. Я разучился смеяться. Когда я бываю в обществе, то не поддаюсь общему настроению. Меня шокирует этот здоровый смех, и веселость окружающих кажется мне ненормальностью. Каждый звук заставляет меня вздрагивать, и явилось уже нервное подергивание плечом. Когда я слышу музыку, у меня невольно текут слезы и хочется покончить с собой.
Останешься один, сидишь, не зажигая лампы, и смотришь в окно. Кое-где виднеется свет в окнах соседних домов. Снег искрится на гребнях крыш, освещаемый луной. На оголенные ветви деревьев, подлетая одна задругой, рассаживаются галки, боком подвигаясь по сучьям ближе к стволу, и вдруг, испугавшись чего-то, срываются с места, проносятся с криком несколько
