Книга Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До поступления в институт кем только он ни был – юнгой, торговым агентом, табельщиком, кочегаром. После окончания института с 1925 по 1927 год работал конструктором-чертежником на Сясьстрое.
Место притяжения против собственной воли или необъяснимое совпадение времени и среды?
Ответа нет – только факты, обстоятельства, побудительные мотивы.
Итак, на Сясьском ЦБК Горя знакомится с Ией Александровной Ходасевич, подругой Марии Алексеевны Кедровой, которая просит Битова отнести Марише некоторые документы.
Горя направляется в Ленинград и впервые попадает на 8-ю Советскую в дом Кедровых. Сясьстрой незаметно, мистически, исподволь входит в жизнь семьи, и все начинает происходить так, как должно происходить, постепенно двигаясь к своей неотвратимой развязке.
«Приезжай, здесь очень интересный молодой инженер», – телефонирует старшая сестра младшей сестре.
И Ольга приехала.
У Андрея Битова находим такие строчки: «Мама моя невестилась тогда. И отец потом вспоминал, что видел маму много раньше… видел, как разряженные барышни сходили со ступеней директорского крыльца в гимназии. Знакомства не было, но память сохранила картинку. Отец учился в гимназии деда, отца матери». Всё это подтверждается воспоминаниями О. А. Кедровой, приведенными выше, разве что Гимназическая церковь и ступени директорского крыльца разнятся – пресловутая аберрация памяти, выбор ракурса, остановка времени.
И еще: «Мама по уши влюбилась, влюбилась за уши, у него (у Георгия) были необыкновенно красивые уши».
В апреле 1929 года Ольга Алексеевна и Георгий Леонидович поженились. Согласно существующей версии, одним из условий замужества стала непременная защита Горей Битовым диплома, что и произошло в феврале 1929 года. Автор подмечает с добродушной усмешкой: «С детства помню, что отец говорил матери, что, если бы не революция, они бы не поженились: “Ты бы вышла замуж за какого-нибудь дворянчика”».
Вопрос о том, кто же такой был сам Горя Битов, кроме того, что бросил школу в шестом классе и работал на Сясьстрое, назрел, думается, сам собой.
Попробуем на него ответить.
Георгий Леонидович Битов родился в 1902 году в семье Леонида Ивановича Битова (1872–1928) – управляющего текстильной фабрикой в Петербурге, получившего в 1915 году титул почетного гражданина города (но уже Петрограда), и Евгении Адольфовны Поджук, дочери подданного Австро-Венгрии Адольфа Поджука (предположительно, происходил из города Лемберга (Львова), из земли Галиция и Лодомерия), о которой нам известно только то, что была она женщина сурового нрава, по-русски говорила с трудом и скончалась в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Внук так писал о своем деде по отцовской линии: «После революции у него было что-то прикоплено. Когда НЭП объявили, он вздохнул, а потом, когда НЭП прикрыли, умер. Видимо, от разочарования. Его отец (Иван Яковлевич Битов, 1840–1916. – М. Г.) владел лесосплавом на Севере (в Олонце), потом он его прогулял (уже в Петербурге) и дед не мог простить отцу, что тот не дал ему образования. Он был очень способный. Сохранилось очаровательное письмо, которое хранил мой отец, где смотритель училища Череповца просит прадеда оплатить хотя бы семестр, потом деда перевели бы на казенный кошт. Фото прадеда не сохранилось, но есть фото деда».
И вновь на столе, который мы теперь можем смело назвать монтажным, появляются фотографии другого деда. Не менее, впрочем, загадочного, чем первый. Притом что первый (по маминой линии) таится именно в этом столе-реликварии (встреча дедов, мыслится).
Теперь уже известный нам образ деда из «Пушкинского дома» наполняется битовскими чертами, получает, как говорит сочинитель, «тавро Битовых»: «Этот бритый череп, ватник, возраст самый неопределенный, от пятидесяти до ста, а главное, это красное, щетинистое, задубевшее лицо поражает своей неодухотворенностью… И оно молчит, тупо, лень губы разлепить… Под кожей старикова лица что-то пронеслось: замешательство, припоминание, оторопь, успокоение, – очень быстро. Лицо ничего не выражало».
Ничего не выражающее лицо.
И тут в голову приходит следующая мысль – когда Битов наблюдает за собой со стороны (знает об этом, разумеется), то невольно придает своему лицу выражение задумчивое, одухотворенное, чтобы не выглядеть праздно, не дай Бог, притом что в эту минуту помыслы могут быть в высшей степени ничтожными или даже глупыми. И напротив, лицо автора абсолютно ничего не выражает, когда происходит отложение двойника, когда сочинитель оказывается в совершенной пустоте, которая совершенно бессмысленна, потому что в ней нет времени.
«Люди пьют время», как предполагает Битов.
А еще вкушают его.
Потребляют время.
Испытывают к нему странные чувства как к некоей загадочной субстанции, которая, по словам О. А. Кедровой, «улетучивается большими кусками… быстро и невозвратно утекает».
Опять же могут его терять и находить, видеть его во сне в аллегорической форме.
Читаем у Битова: «Снилась ему широкая река, как бы та самая, что течет у их института, но и не та самая. Она неожиданно и не вовремя вскрылась ото льда и оказалась густой, как клей. Над ней стоял тяжелый пар, и все сотрудники института, невзирая на положение и возраст, должны были плыть через нее, для сдачи норм ГТО. Многие уже плыли, нелепо и медленно вытягивая белые руки из густой слизи. И лишь он, да еще один доктор, благородный старик с длинной бородой, которого все за глаза звали Капитаном Немо, жались и прятались между свай, и Капитан Немо все дрожал и подсовывал бороду под плавки. А у самого берега, болтаясь на медленной, густой волне, как поплавок, лежал на спине, в полном своем костюме и с орденскими колодками, заместитель директора по административно-хозяйственной части и, глядя на них неправдоподобно круглыми и заставшими глазами, манил их картонной рукой».
Впрочем, этот «страшный сон» про нормы ГТО в ноябрьской Неве уже был частью нашего повествования, когда разговор зашел о бесконечности, безначальности и океанской бездне русского языка, по воле случая замененной рекой, которую при желании и переплыть можно.
Однако один мифический дед с бородой, именуемый Капитаном Немо, так и не решился на этот безумный поступок. А другой, с орденскими колодками, уже совершил его, полностью уподобившись при этом легендарному кораблю викингов Нагльфару, целиком сделанному из ногтей мертвецов. По крайней мере, ощущал себя совершившим сей непонятный подвиг…
«Лева ощутил большое и легкое пространство своего тела. Оно было сейчас – весь этот ДОМ. Озаренный, плыл он сейчас в ночи, как прекрасный корабль, прорезая общий бесшумный мрак» («Пушкинский дом»).
А ведь и вправду – на фотографиях, аккуратно разложенных на столе, были изображены по преимуществу мертвецы, в которых со временем превращались живые
