Книга Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

живут по-разному. Не у всех в доме горячая вода, не у всех хорошая мебель. Но что бывает такое запустение в доме, я не подозревала. Клеенка на столе лежала стертая до дыр, стулья рассохлись, будто их выловили после кораблекрушения, даже в детской кроватке не было наволочки на полушке. Мальчик, стонавший на руках у женщины, затих, уставился на меня серыми грустными глазами.

— Тетя.

Я спросила у матери:

— Сколько ему?

— Два года, — женщина села на стул, освободила руку и откинула со лба спутанные пряди волос, — уже ходил и говорил почти все, а теперь опять не ходит.

— Болеет?

— Болеет. — Она глядела на меня безучастно, словно ей было совсем неинтересно, зачем я пожаловала.

— Федор Никонов ваш муж?

— Муж.

— Он где сейчас?

— Не знаю.

Я уже собралась сказать ей: «Ваш муж бандит и хулиган» — и рассказать про Натку, про то, что случилось сегодня днем на этой улице, но женщина опередила меня:

— Мне соседки говорили. В милицию надо заявить. Только милиция его знает. Ты вот сидишь, а он придет и тебе, и мне даст. Пьющий он.

Я глядела на нее, слушала ее не злой, не добрый, а какой-то неживой голос, и мурашки ползли у меня по спине. Живем в одном городе, а будто на разных планетах. Мы у себя там уроки учим, в кино бегаем, по улице Вольской фланируем, а она на своей планете с ребенком больным, с этим пьяным выродком под одной крышей.

— Сколько вам лет?

— Да уже двадцать второй…

Я думала, старше она.

— Вы еще молодая. Зачем же с ним живете?

Ответила она странно, я ее не поняла:

— Свой он. А свой — не чужой. Законов на своих нету.

Я глянула на часы, уже было половина двенадцатого.

— Я вас провожу, — сказала женщина, — а то темно и еще с ним, не дай бог, встретитесь.

Она завернула мальчика в одеяло, взяла на руки и пошла со мной к автобусной остановке.

— Хоть бы скорей эту улицу снесли, — сказала она мне по дороге, — потому и терплю, что квартиру дадут заместо этого проклятого дома. А там я свою жизнь найду. И на него закон найду. Потому и терплю, что дом этот его, и руки мои ребенком связаны, и специальности нет. Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Не выходи замуж. Глупость это — замуж. И дети — одно страдание.

— Но не у всех же так. Есть и счастливые.

— Нету, — сказала она, — нету счастливых. У каждого своя беда, и каждый ее от других прячет.

У меня кружилась голова и не было сил с ней спорить, а тут на шоссе показался автобус. Мы попрощались, и я спросила уже из двери автобуса:

— Как вас зовут?

— Люся, — ответила она, — а сына Вовик.

* * *

К дому своему я подходила со страхом. Была уверена, что мама стоит на балконе, а папа — внизу, у подъезда. Я еще в автобусе представила себе эту картину и стала готовить речь в свое оправдание: «Во-первых, выслушайте меня, не перебивая. Во-вторых, давайте сразу договоримся, что я уже взрослый человек и полностью отвечаю за свои поступки…»

Папы у подъезда не было. Я глянула вверх — балкон был пуст. Но свет горел, значит, они не спали.

— Наконец-то, — сказала мама, открывая мне дверь, — я не буду тебя упрекать, но, когда у тебя будут собственные дети, ты меня поймешь…

— Во-первых, выслушайте меня, не перебивая, — начала я, но они мне сразу спутали все карты.

— Мы более-менее в курсе событий, — сказал папа.

— Звонил твой одноклассник Карцев, — добавила мама. — Очень беспокоился, что тебя нет дома…

— Давайте сразу договоримся, — мне все же хотелось произнести свою речь, которую приготовила в автобусе, — давайте договоримся, что я уже взрослый человек и полностью отвечаю за свои поступки.

— Вот и отвечай, — потребовал папа, — почему вместо того, чтобы вспомнить о нас и о Наташиной маме, ты поехала творить самосуд на какую-то улицу?

— Карцев — подонок, — ответила я, качаясь от голода и усталости, — я не знаю, зачем поехала туда. Но зато я знаю, почему он не поехал со мной. Когда у него будут дети, они будут такие же благоразумные подонки, как их отец. А мои дети будут совершать неправильные поступки. Это будут очень хорошие дети.

— Иди поешь, — сказал папа, — а то ты уже заговариваешься.

Я села за стол, взяла в руку вилку, ткнула ее в котлету и затряслась от слез. Я чувствовала их вкус во рту, когда жевала котлету.

— Не трогай ее, — сказал папа.

Но мама была мама. Она села рядом со мной и тоже зашмыгала носом.

— Все уладится, — говорила она, — папа ездил с Наташиной мамой в больницу. У нее сотрясение, но не очень сильное. Через три недели ее выпишут. Завтра ты отнесешь ей ягоды и передашь записку.

— Какую записку?

— Ты напишешь ей записку, что она поправится, и вы опять будете дружить, как прежде, и забудете этот страшный день, и все будет как было.

Мама, моя мама. Так, как было, уже никогда не будет. Даже если бы мы очень захотели — не получится. Уже есть в нашей жизни Федька Никонов и его несчастливая жена Люся с сыном Вовиком.

Я точно знала, что Федька Никонов мой враг, знала и кто мой друг. Знала и то, что нам с Наткой никогда не забыть того, что случилось на дороге, когда мы шли с озера.

Хорошее озеро, без волн, широкое и доброе. Кусочек природы, который создали люди там, где хотели.

Я не буду больше спорить с Наткой. Я теперь знаю точно: природу надо спасать. И не только ту, которая вокруг нас. Но и ту, что внутри человека.

…Утром я пошла к Натке в больницу. К ней меня не пустили. Я передала ей два красных помидора, кулек ягод и записку: «Тут, в приемном покое, вертятся два типа в красных галстуках. Подозреваю, что это твои будущие старые друзья. На всякий случай знай: друзей не бывает старых и новых. Есть просто друзья, и с ними надо дружить. И есть враги — с ними надо воевать. А кто не враг и не друг — тот Игорь Карцев. И ты, пожалуйста, не спорь со мной, Натка».

ЗЯТЬ

Мой кабинет суров. Окно с железной решеткой, лампы дневного света на низком бугристом потолке способны привести в уныние даже меня. Старинный, черного дерева