Книга Зависть богов, или Последнее танго в Москве - Марина Евгеньевна Мареева

пустое театральное фойе, из последних сил волоча неподъемные пакеты.

— Софья, зайди ко мне.

Фридрих Герцевич Изаргашев был единственным, кому разрешалось называть ее полным именем. Вот это самое «Софья» Соня терпеть не могла. «Соня» — еще куда ни шло, но «Софья»! Веяло от этой «Софьи» чем-то старомодно-тяжеловесным, громоздким, атавистическим. Тотчас вспоминалась грибоедовская пьеса, Малый театр, пожилая молодящаяся премьерша, туго-натуго затянутая в тесный корсет… Или угрюмая Петрова сестрица-затворница, широкобровая стрелецкая невезучая царевна, ступающая по-мужицки тяжело, основательно…

Нет, Соня терпеть не могла, когда ее называли Софьей. Только Фридриху разрешала. У Фридриха и эта дурацкая «Софья» выговаривалась легко, весело, сочно.

Соня доплелась до администраторской — Фридрих тотчас отобрал у нее сумки, присвистнув: «Батюшки-светы! Что там? Взрывчатка? Ну так наш Олеко Дундич уже передумал райком на воздух поднимать».

— Помирились?

— Угу. Заключили пакт о временном ненападении. Софья, я тебя отобью, — спокойно и веско заверил ее Фридрих. — Никуда ты отсюда не уйдешь.

— Уйду, — возразила Соня, идя следом в зал. Фридрих тащил ее сумки, жарко ему, бедному, толстому, рубашка прилипла к плечам, седые завитки приклеились к потному смуглому затылку. — Уйду, Федя. Я и сама бы ушла. Ты знаешь.

Фридрих знал. Фридрих был другом. Он был единственным верным другом здесь, в этом полувертепе-полубогадельне. Он был единственным, кто понимал Соню, кто защищал ее и всегда держал ее сторону. Бесноватый воитель главреж раздражал Фридриха не меньше, чем Соню. Фридрих звал его за глаза то «Кибальчичем», то «нашим Кампанеллой», то «Робеспьером, мать его за ногу», то «опять наш Котовский супротив райкома шашку точит», то «вчера бодался наш теленок с Минкультом».

Они вошли в полутемный зал и остановились у входа.

Посреди сцены, вытянувшись в цепь, стояли актеры, все, как один, в длинных домотканых растянутых тельняшках. Сверху, с колосников, ползла на них медленно спускаемая на капроновых тросах гигантская пегая сеть.

— Ужас какой! — ахнула Соня. — Зачем? Это же «Чайка»! Это же Чехов!

— Софья, это метафора, ты догоняй мозгами-то, ты же завлит, — весело укорил ее Фридрих.

— Бывший, — поправила его Соня, глядя на хозяина зверинца. Хозяин расхаживал вдоль сцены, задумчиво грыз ногти, покрикивал на рабочих:

— Плавно! Плавно! Вира помалу!

— А почему они в тельняшках? — спросила Соня у Фридриха. — Они вчера в цивильном репетировали. В тельняшке у нас Фома Опискин был, «Село Степанчиково». У нас Достоевский был в тельняшке, не Чехов.

— Правильно, — согласился Фридрих. — Поэтому райкомовская фря и бушевала. У вас, говорит, Фома Опискин в тельняшке. Это, говорит, намек на Андропова. Андропов в речном флоте служил по молодости. Вот фря и решила: намек. Ну наш Дантон с Фомы тельняшку снял. Фому ему разрешили.

— Чего ж он на этих тельняшки напялил?

— Софья, ты село, — вздохнул Фридрих. — Село Степанчиково. Теперь ему «Чайку» зарубят, он только этого и добивается. Ищет скандала. Наш Желябов, Софья, без скандала и дня не проживет. А то ты не знаешь!

Желябов уже бегал по сцене, навьючивал сеть на недвижную паству, расправлял складки. Актеры терпеливо пережидали пытку. Соня наблюдала за ними с бессильным сочувствием.

— Ладно бы, они его боялись, — не выдержала она, — ладно бы, они у него служили, отрабатывали мзду. Нет, они его обожают. Они ему поклоняются. Чего уж страшнее-то…

— Секта, — заметил Фридрих. — Тоталитарная секта. Чудны дела твои, Господи. Пламенный борец с советским тоталитаризмом, а у самого не театр — казарма со шпицрутенами. Тебе здесь, конечно, делать нечего.

— А тебе? — Соня взглянула на него через плечо.

— Я соглашатель. — Администратор казармы невесело усмехнулся. — Я, Софья, человек компромисса.

Соня смотрела на него, словно прощаясь. Какое там «словно» — конечно же прощаясь. Она отсюда уйдет, Фридрих здесь останется. Значит, они расстаются.

Вопреки театральной молве, ничем, кроме дружеских уз, никогда они не были связаны. Не дружба даже — меньше или больше дружбы, это как посмотреть: они совпадали в оценках. Нынче это дорогого стоит.

Фридриху было — ни много ни мало — шестьдесят три. Рожденный в двадцатом, где-то у края выжженных солнцем басмаческих революционных степей, Фридрих соединял в себе три крови. Гремучая смесь: восток азиатский, восток кавказский, восток иудейский, библейский, семитский.

Мать Фридриха умерла родами, она была узбечкой. Отец — полуеврей-полуармянин («Кой дьявол сподвиг его ввязаться в эту бойню, Софья?! И ведь дослужился до комбрига! А дед и прадед — княжеских кровей, из Теров, пять доходных домов в Баку — прокляли папеньку и правы были, правы».)

Отец нарек сына Фридрихом в честь одного из основоположников пламенного учения, благоразумно оставил ему узбекскую фамилию матери-покойницы и сгинул где-то в кровавой воронке первых советских чисток.

«Детдом, война и мои университеты, Софья. Все по Пешкову. Все как у всех».

Соня поглядывала на него искоса, запоминая. Прощаясь.

Они сидели на откидных стульчиках во тьме репетиционного зала, у самого выхода, Фридрих курил, стряхивая пепел в выемку сломанного подлокотника. Хорошо, его не видел местный пожарник. Пожарник в театре был третий человек после Кибальчича и Кати Канцерогена, пожарник никого не боялся, ходил по фойе в охотничьих сапогах, топал, как слон, ругался отборным матом, хватал статисток за бока — бог огня, свирепый и могущественный.

— Софья, останься, — попросил Фридрих. — Я без тебя тут с тоски помру. С кем я здесь буду за жизнь трепаться? Не с Канцерогеном же! Останься, я тебя отобью.

Соня покачала головой, отобрала у него недокуренную сигарету и загасила ее о спичечный коробок.

Фридрих протяжно вздохнул и скрестил смуглые руки на пузе. Забавно: Фридрих, с его узбекской фамилией, революционным немецким именем и еврейским местечковым отчеством, был совершеннейший армянин, стопроцентный. Армянская кровь оказалась сильнее, чем две прочие составляющие. Анонимная, никак не проявленная в ФИО, притаившаяся внутри, в глубине, в укрытии, как ядро грецкого ореха, спрятанное под прочной скорлупой, армянская Фридрихова четверть между тем давала о себе знать открыто и явно, она была победительницей!

И бледная смуглость кожи, и резкий кавказский нос с неизменной горбинкой, и темнокарие, глубоко посаженные глаза, почти черные, почти без блеска, бархатная восточная тьма, зрачок словно растворен в радужной оболочке, — все было армянским. Любой его соплеменник, завидев Фридриха у воскресных рядов Тишинского рынка, тут же заговаривал с ним на гортанном, певучем, прошитом звонкими шипящими, словно дорогая тесьма золотой нитью, наречии предков.

— Ладно, — подытожил Фридрих, вздохнув. — Я тебя трудоустрою. Есть одна шикарная вакансия. Софья, это подарок судьбы.

Три часа дня. До приезда французского деда оставались ровно сутки. Сейчас Соня спрыгнет с подножки электрички на дачную платформу, доволочет одну из двух сумок с дарами царицы Тамары до калитки