Книга Собрание сочинений в 9 тт. Том 1 - Уильям Фолкнер

и тепло, снова ощутив молодую, чистую гордость за свое звание.

Но напряжение оказалось непосильным для офицера, и его взгляд снова стал недоуменным и рассеянным.

Гиллиген поднял стакан, прищурился.

— Выпьем за мир, — сказал он. — Трудно будет только первые сто лет.

Подошел проводник со своим стаканом.

— Лишний нос в корыте, — пожаловался Гиллиген, наливая ему.

Негр взбил и поправил подушку под головой у офицера.

— Извините меня, кэп, может, вам принести что-нибудь от головной боли?

— Нет, нет. Спасибо. Не надо.

— Но вы больны, сэр. Не пейте лишнего.

— Лишнего? Не буду.

— Он не будет, — подтвердил Гиллиген. — Мы за ним последим.

— Разрешите опустить штору? Вам свет в глаза не мешает?

— Мне свет не мешает. Идите. Позову, если понадобится.

Инстинктом, присущим его расе, негр понимал, что его заботливость уже становится навязчивой, но снова попытался помочь:

— Наверно, вы забыли телеграфировать домой, чтобы вас встретили? Вы бы позволили мне послать им телеграмму? Пока вы здесь — я за вами присмотрю, а потом кто о вас позаботится?

— Ничего. Все в порядке. Пока я здесь — вы за мной присмотрите. Потом сам оправлюсь.

— Хорошо. Но все-таки придется доложить вашему батюшке, как вы себя ведете. Надо бы поосторожнее, кэп. — Он обернулся к Гиллигену и Лоу: — Позовите меня, джентльмены, если ему станет дурно.

— Уходите! Сам позову. Если станет плохо.

Гиллиген с восхищением посмотрел вслед уходящему проводнику.

— Как вам это удалось, лейтенант?

Но офицер только перевел на них растерянный взгляд. Он допил виски, и пока Гиллиген наливал стаканы, курсант Лоу, привязавшийся, словно щенок, повторил:

— Скажите, сэр, на каких машинах вы летали?

Офицер посмотрел на Лоу приветливо, но ничего не ответил, и Гиллиген сказал:

— Молчи. Оставь его в покое. Не видишь, что ли, — он сам не помнит? А ты бы помнил, с этаким шрамом? Хватит про войну. Верно, лейтенант?

— Не знаю. Лучше выпить еще.

— Ясно, лучше. Не горюй, генерал. Он тебя не хочет обидеть. Просто ему надо выкинуть все это из головы. У всех у нас свои страшные воспоминания о войне. Я, например, проиграл восемьдесят девять долларов в карты, ну, и, конечно, то, что, по словам этого писателя итальяшки, самое твое сокровенное, тоже потеряно три Четгер-Терри. Так что выпьем виски, друзья.

— Ваше здоровье, — снова проговорил офицер.

— Как это, Шато-Тьерри? — спросил Лоу, по-детски огорченный тем, что им пренебрег человек, к которому судьба была благосклоннее, чем к нему.

— Ты про Четтер-Терри?

— Я — про то место, где ты, во всяком случае, не был.

— Я там мысленно был, душенька моя. А это куда важнее.

— А ты там и не мог быть. Такого места вообще нет на света.

— Черта лысого — нет! Спроси-ка лейтенанта, он скажет. Как, по-вашему, лейтенант?

Но тот уже уснул. Они посмотрели на его лицо, молодое и вместе с тем бесконечно старое под чудовищным шрамом. Даже Гиллиген перестал паясничать.

— Господи, нутро переворачивается, верно? По-твоему, он знает, какой у него вид? Что скажут родные, когда его увидят, как ты думаешь? Или его девушка — если она у него есть. Уверен, что есть.

Штат Нью-Йорк пролетал мимо: по часам наступил полдень, но серое безнадежное небо не изменилось. Гиллиген сказал:

— Если у него есть девушка, знаешь, что она скажет?

И курсант Лоу, знавший, что такое безнадежность и неудавшаяся попытка, сказал:

— Ну4 что?

Нью-Йорк прошел, лейтенант Мэгон спал под своей военной броней.

«А я бы спал, — думал курсант Лоу, — если б у меня были крылья; летные сапоги, разве я бы спал?».

Плавный изгиб серебряных крыльев шел книзу, к ленточке над карманом, над сердцем (наверно, там сердце). Лоу разобрал зубцы короны, три буквы, и его взгляд поднялся на изуродованное лицо.

— Ну, что? — повторил он.

— Изменит она ему, вот что.

— Брось! Никогда в жизни не изменит.

— Нет, изменит. Ты женщин не знаешь. Пройдет первое время, и появится какой-нибудь тип, что сидел дома и делал деньги; или парень, из тех, кто носил начищенные башмаки, а сам и не показывался там, где его могло бы пришибить, не то, что мы с тобой.

Проводник подошел, наклонился цад спящим.

— Ему дурно не было? — шепотом спросил он.

Они успокоили его, негр поправил спящему подушку.

— Вы, джентльмены, покараульте его и обязательно кликните меня, ежели ему что понадобится. Он человек больной.

Гиллиген и Лоу посмотрели на офицера, согласились с негром, и тот опустил штору.

— Принести еще джинджер-эля?

— Да, — сказал Гиллиген тоже шепотом, и негр вышел.

Оба сидели, связанные молчаливой дружбой, дружбой тех, чья жизнь оказалась бесцельной по неожиданному стечению обстоятельств, по воле жалкой распутницы — Случайности. Проводник принес джинджер-эль. Они молча пили, пока штат Нью-Йорк переходил в Огайо.

Гиллиген, болтливый, несерьезный, и то ушел в какую-то свою думу, а курсант Лоу, молодой и глубоко разочарованный, переживал горести издревле терзавшие всех воинов, чьи корабли пошли ко дну, не покидав гавани… Офицер спал, склонив лоб со шрамом над маскарадным парадом крыльев, ремней и металла, и какая-то неприятная старая дама остановилась и спросила:

— Он ранен?

Гиллиген очнулся от дум.

— А вы взгляните на его лицо, — сказал он раздраженно, — и сразу поймете, что он просто сидел на стуле, разговаривал вот с такой старушкой, вдруг упал и ушибся об нее.

— Какая наглость! — сказала дама, меряя Гиллигена взглядом. — Но разве нельзя ему помочь? Мне кажется, он болен.

— Конечно, сударыня, ему можно помочь. По-нашему «помочь» — значит: оставить его в покое.

Они с Гиллигеном сердито посмотрели друг на друга. Потом она перевела взгляд на Лоу — молодого, задиристого, разочарованного — и. снова посмотрела на Гиллигена. И с беспощадной гуманностью толстой мошны сказала:

— Я пожалуюсь на вас главному кондуктору. Этот человек болен, ему нужно помочь.

— Прекрасно, мэм. Но заодно скажите кондуктору, что если он его потревожит, я ему голову оторву.

Дама покосилась на Гиллигена из-под изящной модной шляпки, но тут послышался другой женский голос:

— Оставьте их, миссис Гендерсон. Они сами присмотрят за ним.

Молодая, темноволосая. Если бы Гиллиген и Лоу когда-нибудь видели рисунки Обри Бердслея[7], они поняли бы, что по ней тосковал художник: он так часто писал ее в платьях цвета павлиньих перьев, бледную, тонкую, порочную, среди изысканных деревьев и странных мраморных фонтанов. Гиллиген встал.

— Вы правы, мисс. Ему тут хорошо, пусть спит около нас. Проводник за ним смотрит. — Он сам не понимал, что его заставляет объясняться с ней. — А мы его доставим домой. Пусть сидит спокойно. И спасибо вам за внимание.

— Нет, надо что-то сделать! — упрямо твердила старая дама.

Но спутница увела