Книга Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

продают немцам Россию.

Дверь приоткрылась, Филя делал какие-то знаки Варейкису.

Муравьев оттолкнулся от подоконника, ногой распахнул дверь — перед ним мерцали штыки латышских стрелков;

— Это предательство! — Муравьев выдернул маузер.

Филя прыгнул на главкома, Муравьев отшвырнул его и начал стрелять направо-налево, и злоба, и страх, и бешенство исказили его лицо.

Муравьева обступили со всех сторон. Филя вскинул наган, целясь в лиловый затылок главкома...

ВАРЕЙКИС -т- ЛЕНИНУ ,

«В три часа ночи Муравьев пришел на заседание губкома вместе с фракцией левых социал-революционеров и предложил присоединиться к нему. Я объявил, что он арестован. Муравьев начал стрелять. В этой перестрелке Муравьев оказался убитым».

Тухачевский стоял у броневика в расстегнутой гимнастерке, без ремня — его отобрал адъютант вместе с наганом. Предрассветная площадь была пустынной, вокзал словно вымер. В тополиной рощице уже брезжило, нежная заря появлялась сквозь листья.

— Еду в Совдеп, разнюхаю, что в городе творится,— решительно сказал шофер бойцам.

— Ты, парень, головы не роняй,— посочувствовал Тухачевскому боец в косоворотке и домотканых штанах.

— Мне кажется, что я во сне,— пробормотал тот.

Прошли еще томительные тридцать минут. Заря захватила

весь горизонт, заметались над привокзальной площадью воробьи. Парили росой плетни, булыжники мостовой. Караульные дремали, прижимая к животам винтовки. Тухачевский услышал рычание мотора, и тотчас из-за каменного дома вынырнул броневик.

— В Совдеп скореича! — крикнул шофер. — Большевики Му- -равьева кокнули. Тебя, парень, ищут. Айда, садись...

Тухачевский не пробежал, он взлетел по ступенькам старинного здания, толкнул дверь в кабинет Варейкиса, его окружили комиссары, командиры,

— Рады видеть тебя здоровым-невредимым,— устало приветствовал Варейкис командарма. — В эту ночь мы победили правдой. Правда — грозный противник для врагов свободы.

— Заговорщики арестованы? — спросил командарм.

— Взяли начальника штаба, командира бронедивизиона...

— Чудошвили арестован?

— Этот успел скрыться.

— Опасного типа упустили. Надо бы сообщить Москве о наших событиях.

— Я уже телеграфировал Ленину о полном провале мятежа в Симбирске...

Мятеж всегда обречен на провал. Победившие мятежники называются иначе,— сказал Тухачевский.

Все рассмеялись, и общий смех рассеял кошмар трагической ночи.

Измена Муравьева, подобно подземным толчкам, потрясла армии Восточного фронта. Получив сперва провокационные приказы о мире с чехословаками и новой войне с немцами, армии потом узнали о предательстве Муравьева. По воинским частям поползли слухи о новых изменах и предательствах, окружениях и обходах красных войск.

Мятеж Муравьева принес временные успехи белым.

Князь Голицын и полковник Войцеховский захватили Екатеринбург. В Ижевске эсеры свергли власть Советов.

Над республикой нависла смертельная опасность, каждый час промедления становился трагическим.

9

— Приведите арестованного,— приказал тюремному надзирателю ротмистр Долгушин и раскрыл пухлую папку: «Дело о злодейском убийстве его императорского величества государя Николая Александровича».

В большом купеческом особняке было тихо и пустынно: лишь вкрадчиво постукивали настенные часы да пахло нашатырным спиртом. Сизые тени спали на паркетных полах, кружевные гардины купались в солнечном свете, во дворе цвели липы — желтые лепестки сыпались в приоткрытые окна.

Ротмистр дрожащими пальцами перевернул страницу.

«...В ночь с 16 на 17 июля по постановлению президиума областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Урала расстрелян бывший царь Николай Романов...

Социалистическая революция натолкнулась на отчаянное сопротивление имущих классов. Постепенно это сопротивление перешло—при содействии иностранных империалистов — в открытое контрреволюционное восстание против Советской власти...

В местах, захваченных чехословаками и белогвардейскими бандами в Сибири и на Южном Урале, власть очутилась в руках черносотенных погромщиков, самой чистейшей марки монархистов...

Вокруг Николая все время плелись искусные сети заговоров. При поездке из Тобольска в Екатеринбург был открыт один из них. Другой был раскрыт перед самой казнью Николая. Участники последнего заговора свои надежды на освобождение убий-

цы рабочих и крестьян из рабоче-крестьянского плена связывали с надеждами на занятие красной столицы Урала чехословацко-белогвардейскими погромщиками...»

Долгушин вышел из-за стола, остановился перед портретом императора. Посмотрел снизу вверх: носки царских ^лог пришлись на уровень глаз. Траурные ленты обвивали рігау, известковая пыль припорошила лакированную фигуру царя.

— Странны пути человеческие,— прошептал Долгушин.— Давно ли я мчался в Екатеринбург, чтобы помочь государю освободиться из красного плена? Я опоздал! Теперь, по прихоти судьбы, я веду следствие по делу о злодейском убийстве государя. Допрашиваю цареубийц...

Июльское утро было таким зеленым и родниково-прозрачным, что Долгушину не хотелось приступать к допросу. Город пробуждался от тревожных снов. Скрипели ставни, распахивались окна. На улицах появились извозчики, сивобородый поп шагал к кафедральному собору.

Кафедральный- собор взлетал на противоположной стороне проспекта, словно каменная песня богу и человеку. В синем воздухе особенно прекрасными казались его могучие, голубого и глубокого цвета купола, золотые звезды на них. Около собора толпились грязные лавочки, запакощенные магазины, белела вывеска на фронтоне полукруглого дома: «Шелка. Бархаты. Атласы. Бананы».

На мостовой валялись обрывки декретов, изодранные лапти, пустые бутылки. Старый козел сдирал с забора афишу, выгрызая жирные от клея буквы.

«Философия и практика анархизма. Лекция,— прочитал Долгушин.—Вход по предъ...» Козел сожрал остальные буквы.

Ротмистр болезненно поморщился: нервная злая гримаса исказила красивое лицо его. Всего лишь две недели назад он спешил из Москвы, чтобы спасти своего императора. По глупой случайности его задержали на вятском вокзале. По глупой доверчивости вятская Чека выпустила его и выдала пропуск для проезда в Екатеринбург.

Вятская Чека занимала массивный, желтого кирпича, украшенный шпилями, куполами, балкончиками, двухглавыми бронзовыми орлами дом владельца кожевенных заводов. В теплом свете мягко блестели чугунная решетка, каменные ворота. Долгушин заспешил прочь от страшного места, но крик мальчишки, продающего свежие газеты, пригвоздил его к месту:

— Расстрелян, расстрелян, расстрелян!..

Уже давно слышал Долгушин это проклятое черное слово, но не мог привыкнуть к нему. При слове этом он испытывал и острый озноб страха, и любопытство, и жалость к чьей-то уничтоженной жизни, и подленькую радость, что жив еще сам. Он купил газету, но мальчик опять восторженно выкрикнул:

— Казнь Николая Кровавого! Да здравствует революция!

Долгушин пошатнулся и прислонился к забору. Что это он кричит? Неужели? Невозможно! Немыслимо!

— Расстрел царя Николая! Да здравствует!..

Долгушин боязливо развернул желтый лист и почувствовал: земля усі^льзает из-под ног.

«Опоздал,