Книга Шаги в пустоте - Юлия Александровна Лавряшина

столь безупречного красавца…

Сам Юрий был долговязым, даже выше Артура, но слишком худым, потому и смотрелся нескладным. Лицо у него было острым, скуластым, а светлые глаза казались ледяными. Трудно представить, что они с Артуром были настоящими друзьями…

Только раз Юрий коротко улыбнулся, растянув тонкие губы, когда мы вошли в их чудный тенистый двор, окруженный высоченными инжирами. Он протянул Артуру руку, но тот сгреб его в охапку:

– Юрка! Здоро2во!

– Спасибо, что приехал, сыщик Логов, – отозвался Юрий.

Мне не понравился его тон: в нем сквозила неуместная ирония. Артур действительно сыщик, и я не вижу здесь повода для издевки. И уж тем более в том, что он примчался, проехав полстраны, по первому зову старого друга…

– А у меня уже обед готов! – прозвенел голос Вики, разгоняя едва наметившиеся тучи. – Прошу-прошу!

Стол был накрыт в саду, и от этого у меня сразу поднялось настроение: кому из начитанных девочек не хотелось разок почувствовать себя чеховской героиней, со скукой разглядывающей гостей из-под волнистых полей белой шляпки? И мучить себя с наслаждением: «Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами и притом выбираем из них самые неинтересные. Мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему приведет эта любовь и так далее».

Почему я запомнила эти его слова, хотя еще и не пригубила любви? Какое лицо было у Чехова в молодости… Если б мы не разминулись во времени, я влюбилась бы в него безоглядно, пусть бы подранил, с одним крылом летела бы за ним… Хотя разве мог он заметить меня? Я была бы ему ниже плеча, простушка, не наделенная даже ароматом таинственности. Он прошел бы мимо и не оглянулся. Он, отвергнувший красавицу Лику Мизинову…

Вика в простом сарафане с мелкими полевыми цветами по подолу почему-то напомнила мне ее, хотя я нигде не видела фотографий Мизиновой в таком наряде. Это была лишь иллюзия, порожденная моим собственным воображением, и длилась она только миг, но за эту секунду Вика стала мне почти родной – Чехов не любил нас обеих…

– Садись, Сашенька, – она отодвинула легкий садовый стул. – Сейчас Милка прибежит, мы ее за соком послали. Спохватились в последний момент! Вина купили, а ей-то еще шестнадцать… Ты уже пробовала вино?

Болтать с ней было так легко, что я расслабилась и даже разулыбалась. Артур, похоже, не мог в это поверить, бросал на меня встревоженные взгляды. Они с Юрием негромко разговаривали в стороне: Артур привалился плечом к кипарису и кивал, слушая. Он выглядел усталым и глубоко несчастным, мне вдруг стало жаль его. Глядя на красивого человека, все думают, какой он везунчик, как будто его лицо – гарантия счастья. С Чеховым все попадались на ту же удочку… А ведь из всех сорока лет Артур был счастлив только недолгое время, которое они провели вместе с моей мамой. По крайней мере, он так говорит, и у меня нет причин ему не верить. Антон Павлович… Был ли он счастлив вообще?

К моему облегчению, Мила оказалась похожа на мать, но ее вьющиеся волосы были чуть темнее. Она влетела в сад с двумя коробками сока в руках – яблочным и вишневым – и прямо просияла, увидев меня:

– Привет! Ты приехала!

Впечатав коробки в стол, она выдернула стул рядом со мной и оседлала его верхом – на ней были голубые джинсовые шорты и белый топик, на фоне которого загорелая кожа казалась особенно смуглой.

– Я Мила, – сообщила она, хотя в этом не было необходимости. И кивнула на родителей. – Эти чудики назвали меня Меланьей, но так меня никто не зовет.

– И я не буду.

– А ты Саша, я знаю. Классное имя! Прямо царское.

Она была такой же легкой и забавной, как Вика, и от нее пахло морем, наверное, купалась с утра. На плечах засохли белесые чешуйки соли. А еще говорят, будто местные не плавают…

Меня вполне устраивало, что Мила болтает без умолку, расписывая, куда мы с ней «край» должны сходить. Незнакомые названия тут же ускользали из моей памяти, к тому же я не развлекаться сюда приехала. Только сразу огорошить Милу у меня духу не хватило: она уже нафантазировала похождения с новой подружкой из Москвы.

Вика ненавязчиво поддерживала разговор с мужчинами, которые казались подавленными, видимо, переговорили о пропавшем брате Юрия. Ее тактичность пришлась мне по душе, и я решила вести себя так же. Конечно, не терпелось выведать подробности дела, но я понимала, что за обеденным столом такой разговор неуместен. От вина я отказалась, мне хотелось иметь ясную голову. Артур тоже выпил буквально глоток, хотя ему, может, и стоило расслабиться.

– А вот и они! – воскликнула Вика, заслышав скрежет калитки, и побежала кого-то встречать.

Артур поймал мой вопросительный взгляд:

– Светлана с Ромкой. Пашкины жена и сын.

– А у меня еще один брат есть – Мишка, – сообщила Мила. – Родной. Только он сейчас у бабушки с дедушкой в Москве. Ему двенадцать. Прикольно! Он в Москву, а вы оттуда. Но это хорошо, что его сейчас нет, а то он так жестко стебется над всеми!

У нее оказалось совсем детское чувство юмора. Я почувствовала себя ископаемым…

Артур поднялся новым гостям навстречу, крепко обнял обоих, а я сочла, что не обязана этого делать, и только улыбалась, кивая. Трудно было понять, как уместнее вести себя, учитывая повод, собравший нас вместе. Но о смерти Павла речи пока не шло, так что показной траур тоже был ни к чему.

И все же ни один из них не был в этом уверен…

Их растерянные взгляды метались суетливыми мухами, которые не знают, куда присесть – можно ли? Все старались изобразить радость от знакомства с нами, но мне слышалось отчаянное жужжание: «Лучше бы здесь был Пашка!» Понять это было нетрудно: я тоже скопом обменяла бы всех Колесниченко на мою маму… Тогда и моя безумная муха успокоенно затихла бы.

Вопреки имени, Светлана оказалась совсем не светлой. Она была миниатюрной, черноволосой и очень смуглой, даже похожей на цыганку. Длинные волосы делил пробор, а Светлана собрала их в пучок на затылке. Хоть черты лица у нее были тонкими и правильными, а сама она изящной и красивой, было в ней нечто старушечье. Словно она высохла с годами и жизни почти не осталось. Не говоря уж о цыганской страстности. Этакий жучок из коллекции безумного натуралиста, пришпиленный болью.

Говорила она так тихо, что всем приходилось прислушиваться, и веки ее