Книга Киевская Русь и Малороссия в XIX веке - Алексей Петрович Толочко

уже в готовом виде и сам институт путешествования, и литературный жанр «путевых заметок», со всеми конвенциями и условностями и того, и другого. Зато практически первые опубликованные в XVIII веке «записки путешественников» становятся заметным явлением как в литературе, так и в общественном сознании. Дебют жанра не назовешь удачным. В 1790 году чиновник Александр Радищев издает «Путешествие из Петербурга в Москву», стилизованный под заметки путешественника политический памфлет. Автора арестовывают и отправляют в ссылку. Следующая попытка была более удачной. Литератор Николай Карамзин, вернувшийся из зарубежной поездки через месяц после ареста Радищева, публикует свои впечатления под заглавием «Письма русского путешественника», книгу, от которой порой отсчитывают рождение новой русской прозы.

* * *

Какое отношение европейская мода на путешествия имеет к украинской истории, а также к проблеме соотношения российской и украинской историй? В позднейшей идеологии украинства закрепилось (так крепко, что сейчас воспринимается как почти аксиоматическое) убеждение, будто русские — российская наука, общественное мнение, официальные власти — всегда считали украинскую («южнорусскую») историю интегральной частью своей собственной, а потому и украинцев («малороссов») — составной частью «общерусской» народности. Такое убеждение, действительно очевидное в текстах середины и второй половины XIX века, Зенон Когут называет «парадигмой единства»[49]. Суть ее, говоря кратко, состоит в том, что истории обоих народов не рассматриваются как два отдельных типа исторического опыта, они непременно должны стоять в одном историческом потоке. Эта парадигма апеллирует к общему началу истории во времена Киевской Руси, а также к общей судьбе в новейшие времена, от середины XVII века. Промежуток между этими двумя эпохами воспринимается в рамках такой парадигмы как неестественное расторжение единой в сущности истории в результате совершенно внешних относительно нее причин. Если бы история была сугубо «народной», то есть если бы ее формировали исключительно органические начала «народной жизни», а в протекание не вмешивались элементы чужие («монгольское нашествие», «литовско-польское господство» и т. д.), эта история никогда бы и не разветвлялась на два рукава. Такое впечатление образованная публика Российской империи могла почерпнуть, например, из популярного и очень влиятельного в свое время «Курса русской истории» Василия Ключевского.

Сегодня, благодаря тому, что историографический взгляд фиксируется именно на подобных знаменитых нарративах второй половины XIX века, может казаться, что «парадигма единства» в русской мысли существовала всегда. На самом деле это не так. Был (правда, довольно краткий) промежуток времени, когда «окно возможностей» для украинской истории все еще оставалось открытым. Это время — конец XVIII и первые десятилетия XIX века, когда российская мысль еще не считала «Украину» неотъемлемой частью своей идентичности, а украинскую историю — подразделением великой российской истории. То было время, когда несколько вариантов сосуществования двух версий истории казались возможными, когда и русские, и украинцы могли рассказывать версии собственного прошлого, которые не пересекались и не конфликтовали.

Благодаря разделу Польши, русско-турецким и русско-шведским войнам европейские владения империи на начало XIX века стремительно меняют свои очертания. Россия поглощает территории и народы с чрезвычайно разнообразным культурным и историческим опытом: от «западных» шведов Финляндии до «азиатских» обломков ногайских и татарских орд Причерноморья. Между этими полюсами располагаются более «мягкие» переходные зоны: в русское подданство попадают русины-униаты, польская и полонизированная шляхта, еврейское население бывшей Речи Посполитой. Стремительность, с которой происходят эти изменения, опережает способность мысли совладать с этнической, религиозной, культурной, языковой пестротой нового населения, его специфическими правовыми традициями, остатками государственных институтов, традиционной классовой и имущественной структурой. Новые земли входят в состав империи с разными статусами и на разных основаниях, долго еще сохраняя свою индивидуальность. Похоже, некоторое время имперские власти и не стремятся (за некоторыми исключениями) во что бы то ни стало унифицировать способы управления новозавоеванными территориями и их народами и отношения к ним. Эксперименты продолжаются до самого конца XVIII века. По крайней мере очевидно, что идея разнообразия сама по себе не противоречит идее империи и кажется властям вполне приемлемой.[50]

Новоприсоединенные народы входят в состав империи с собственными версиями своей истории. В глазах империи легитимность этих нарративов довольно различна. За некоторыми из них стоит давняя традиция, и в этом случае совершенно ясно, что попыток ассимиляции такого исторического опыта, нетождественного русскому, не стоит даже предпринимать. Другие — как, например, историю Северного Причерноморья — кажется целесообразным и возможным переписать, стирая с них следы ориентального прошлого и извлекая из забвения или создавая заново «европейское» (античное) прошлое края. Ясно, что степень уважения к локальным историческим традициям зависит от дистанции — культурной, цивилизационной, которую «центр» испытывает к своим провинциям. Чем более «европейский» тип истории, тем большее уважение он вызывает. Важным, однако, является сам принцип толерантности по отношению к локальным нарративам и возможности сосуществования в едином государственном организме территорий со своими собственными способами объяснения прошлого.

Одним словом, «историческое пространство» Российской империи рубежа XVIII–XIX веков еще находится в стадии формирования. Оно не упорядочено согласно какому-нибудь единому принципу. Украина в «воображаемой географии» России обладает довольно двусмысленным статусом. «Малороссию» не назовешь «новым» достоянием. Эта территория принадлежит России с середины XVII века. Впрочем, до второй половины XVIII века Малороссия сохраняет квазигосударственное положение в имперской структуре, а также специфический социальный строй. Ликвидация реликтовых институтов автономии Малороссии — гетманата (1764), Запорожской Сечи (1775), полкового административного устройства (1782) — почти совпадает по времени с ликвидацией других государственных образований Восточной Европы — Крымского ханства и Речи Посполитой. Граница между собственно Россией и Малороссией разрушается более или менее тогда же, когда исчезают границы Польши и Крыма, отодвигаются границы Порты. Окончательное административное упорядочение Левобережной Украины (организация губерниального правления) происходит параллельно с переустройством на русский манер бывших территорий Крымского ханства и Речи Посполитой. Следовательно, Малороссия во мнении современников, а еще больше — в сознании следующего поколения вольно или невольно уподобляется этим новым, во многом незнакомым странам, отношение к которым, их народам и их историям еще только предстоит выработать.

Конечно, знакомство с Малороссией значительно ближе, чем, скажем, с Волынью (и вообще бывшими землями Польши на правом берегу Днепра). Но его не стоит переоценивать. Это знакомство армейских офицеров и немногочисленных чиновников, а не интеллектуалов, которые, собственно, формируют «воображаемую картографию». О Малороссии, как вскоре придется выяснить первым же путешественникам из России, знают немногие и очень поверхностно. Знают, что малороссы — народ православный, знают, что они потомки казаков. Знают, что история малороссов связана с давними и недавними войнами. Знают, что «натуральные» враги малороссов — татары и поляки. Но, например, в каком отношении стоят малороссы левого берега Днепра к православным, живущим «в бывшей Польше» (то