Книга Олений заповедник - Норман Мейлер

— Не знаю. Почему бы вам самому не попробовать? — Он почувствовал, что она не реагирует на него, и кожу лица стало неприятно покалывать.

— Если вы мне не поможете, я, наверно, утону, — произнес он, в глазах загорелись огоньки, а голос мог бы зачаровать и покойника.

Девица зевнула.

— Добудьте доску, и кто-нибудь вас научит.

Мимо пробежал широкоплечий блондин лет девятнадцати с мускулистыми ногами и шлепнул ее по ягодице.

— Поехали! — крикнул он громовым голосом, его лицо с коротким, словно обрубленным носом было как кусок хорошего мяса, под стать мускулистым конечностям.

— Ага, Чак, сейчас я тебя достану! — крикнула девчонка и помчалась по пляжу за ним.

Чак остановился, она подбежала к нему, и они принялись бороться — Чак швырял ей в волосы песком, а она заливалась смехом. Через минуту они уже бежали вместе к океану, нырнули в мелководье и, выскочив из воды, стали брызгаться.

— Я был готов на все, — продолжал свой рассказ Айтел, — готов был назвать ей свою фамилию, сказать, что я мог бы для нее сделать. — Он помолчал. — И вдруг я понял, что у меня нет имени и что я ничего не могу ни для кого сделать. Это явилось немалым откровением. Все эти годы люди жаждали познакомиться с Чарлзом Фрэнсисом Айтелом, а значит, познакомиться и со мной. А теперь остался только я. — Он улыбнулся, забавляясь сложившейся ситуацией. — Эта молодежь, занимавшаяся серфингом, была похожа на тебя, — сказал он, и я увидел еще одну причину, по которой Айтелу нравилось бывать в моем обществе. — Я сел в свой хромированный позолоченный «кадиллак», чувствуя себя маленьким пожилым мужчиной, решившим отрастить усы. Когда я добрался до дома, позвонила моя румынка. Она была по-прежнему верна мне. — Айтел покачал головой. — После встречи с той девушкой на пляже я чувствовал, что не смогу продолжать отношения с румынкой. Однако я еще никогда не любил ее так, как в тот момент. И у меня хватало ума понять, что я попадаю в действительно немыслимую ситуацию. Я позвонил моему управителю, попросил его поставить дом на продажу и рассчитать слуг и улетел в Мексику. В тот вечер, просматривая газеты во время полета на юг, Айтел увидел себя на первой полосе. «Как же они должны меня ненавидеть», — подумал он и, истощив все запасы энергии, погрузился в сон.

Реакция на случившееся преследовала его и в Мексике, на морском курорте, очень похожем на Дезер-д'Ор, прилепившийся к скале. Сотни писем — брошюрка от Общества вегетарианцев, письмо от президента Клуба поклонников Лулу Майерс, в котором тот сообщал, как он счастлив, что Лулу развелась с Айтелом, анонимные письма, записки непристойного содержания, поздравления, даже личное письмо от Общества противников курения со вложенной газетной фотографией, на которой обведенный красным карандашом Айтел курит сигарету. «Айтел среди придурков», — подумал он и вскрыл письмо от своего управителя с известием о беде — недоуплаченном подоходном налоге.

— В Мексике было не так уж и плохо, — сказал Айтел, — а с другой стороны — ужасно. Ты можешь этому не поверить, глядя на меня сейчас, но я способен был много работать, а тут вдруг — ничего.

Я кивнул: среди всего, что я слышал об Айтеле, было и то, что, снимая картину, он мог работать по восемнадцать часов в день.

— Была одна-две недели, — продолжал он, — когда я начал думать, что нахожусь в прескверной форме. Тебе это может показаться странным при всем том, что я за свою жизнь сотворил, но я начал вспоминать, как мечтал в колледже проводить годы, бродя по свету, нанизывая разные мелкие приключения. Это, конечно, наивная мечта, но в молодости каждому такого хочется. Так или иначе, я слишком рано женился, и когда я раздумывал в Мексике о своей жизни, мне показалось, что с тех пор я вечно ввязывался во что-то, сам того не желая. Я начал думать, что повел себя так с комиссией, потому что хотел получить шанс выжить. И, однако, я не знал, что делать с этим шансом. Да, — задумчиво произнес он, — в плохом я был состоянии. — И улыбнулся. — Так или иначе, я заставил себя перестать предаваться размышлениям. Стал избегать бывать там, где мог встретить знакомых, пытался что-то придумать и через какое-то время заинтересовался одной историей, которую уже несколько лет приберегал на потом. — Он постучал по лежавшей перед ним на столике рукописи. — Если мне удастся снять это, получится картина, которая искупит всю мою плохую работу. — Он быстро пролистал страницы. — Жаль, что пришлось возвращаться к старому.

— Что-то не похоже, чтобы вы были здесь чем-то заняты больше, чем в Мексике, — сказал я.

Айтел кивнул.

— Я знаю, это выглядит чепухой, но в моем возрасте не так просто перебраться на новое место. Мне хотелось быть среди тех, кто знает меня. — Он улыбнулся. — Серджиус, клянусь, я начну работать. Эта картина должна быть снята.

— А даст вам кто-нибудь на нее денег? — спросил я.

— Это не главная проблема, — сказал Айтел. — У меня есть в Лондоне знакомый продюсер. Я его не очень люблю, но, если надо, могу с ним работать. Мы вступили в переписку. Ему очень понравилась моя идея, а в Европе я могу выступить режиссером под псевдонимом. Нужно лишь написать хороший сценарий. — Он вздохнул. — Вот только это не просто. У меня такое чувство, точно меня… ампутировали. Ты знаешь, у меня уже три месяца не было женщины.

Я еще меньше понимал Айтела, когда он рассказывал мне подобное. Я всегда считал, что нужно лишь знать себя, — тогда все будет в порядке, и считал так, по всей вероятности, потому, что не знал себя совсем. Я не понимал, как Айтел может в своих рассказах так ясно себя описывать и в то же время не в состоянии ничего изменить. Меня даже удивляло, почему ему безразлично, что я ничего о себе не рассказываю, и мне подумалось, что дружба у нас совсем неглубокая. Часто, расставшись с ним и возвращаясь к себе в дом, арендованный на краю пустыни, я переставал думать об Айтеле и зарывался в свое прошлое. Мне хотелось пооткровенничать с Айтелом, попытаться объяснить ему то, что я не в состоянии объяснить себе, но я не мог на это решиться. Не помню, чтобы я когда-либо рассказывал о приюте, во всяком случае, с тех пор, как поступил в авиацию. Мне так хотелось быть как все — во всяком случае, как те, кто выбился в люди, и, чтобы выбиться в люди, я занялся боксом и попал в полуфинал боксеров среднего веса на турнире записавшихся в авиацию и, когда благодаря этому получил возможность поступить в летную школу, вечерами по многу часов готовился к предполетным экзаменам. В школе мне казалось самым важным получить «крылышки».

Трудно сказать, что значило быть летчиком. У меня были друзья, с которыми, я считал, никогда не расстанусь, и в бою, как заведено, я дважды или трижды спасал других пилотов, они меня тоже. Мы дружили. И знали, что таких, как мы, больше нет, и я впервые в жизни думал, что обрел родной дом.

Этот дом рухнул. Я даже могу назвать день, который лучше всего запомнил, и было это не во время боя. Сражаться с самолетом противника не то, что с человеком, — тут нет ничего личного, и предпринимаемые тобой действия не носят личного характера: мне, например, всегда казалось, что я одержал победу в какой-то игре. Я вел самолет с таким же чувством, с каким боксировал, — для тех, кто знаком с терминологией, скажу: я наносил ответный удар. По мере того, как я набирал летные часы, мне это стало приедаться, — такое чувство возникало у всех нас, и тем не менее только тогда я чувствовал себя счастливым и меня никуда не тянуло. Даже мысль, что тебя могут убить, не пугала — ну кому хочется жить вне авиации? Я никогда не задумывался над тем, что буду делать потом.