Книга Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации - Иван Саблин

Впрочем, самой влиятельной в регионе оказалась третья группа, большевики-«националисты», внесшие самый большой вклад в создание советского Дальнего Востока. Эта группа, в которую входил Николай Афанасьевич Кубяк, уроженец Калужской губернии, член петроградского большевистского руководства и один из командированных на российский Дальний Восток для борьбы с регионализмом, подчеркивала русскость региона. Кубяк и многие другие были непримиримыми противниками создания в 1923 году Бурят-Монгольской Автономной Социалистической Советской Республики, а в следующем году – предполагаемой корейской автономной области. Такая позиция позволила корейскому коммунисту Нам Ман Чхуну обвинить Кубяка и других дальневосточных большевистских деятелей в русском «махровом колонизаторском шовинизме»[83].

Кроме того, эта группа большевиков-«националистов», русских или российских в имперском смысле, многие из которых не были этническими русскими, предпочитала традиционный подход к международным отношениям (как отношениям между государствами), за который выступал Чичерин, а не транснациональную политику Льва Давидовича Троцкого. Несмотря на интерпретацию ДВР как аванпоста мировой революции и присутствие во Владивостоке восточноазиатских активистов в 1923–1924 годах, в последующие годы операции Коминтерна были выведены за пределы бывшей Российской империи[84], в то время как российскому Дальнему Востоку надлежало стать российским плацдармом в традиционном государственном смысле. Безусловно, преобладание на Дальнем Востоке большевиков-«националистов» сыграло свою роль во введении ограничений на иммиграцию китайцев и корейцев в 1926 году, а затем и в насильственных переселениях представителей обеих групп в 1930-е годы[85].

В сравнении с русским национализмом С. Д. Меркулова и других противников большевиков национализм большевиков был государственническим и популистским: он обращался к рабочим и крестьянам, подчеркивая, что именно они являются ядром русского политического сообщества, а то и этим сообществом в целом. Антиимпериалистический дискурс, прежде всего направленный против Японии, использовал слово «империализм» в двух смыслах. С классовой точки зрения он определял империализм как завершающую стадию капитализма, в соответствии с определением Ленина[86]. Второе значение было национально-оборонческим и исходило из опасности иностранной экспансии на территорию суверенного государства. Эта интерпретация империализма получила широкое распространение в годы Первой мировой войны, когда союзники, в первую очередь США, изображали Германию главной империалистической силой; впоследствии эта же интерпретация была спроецирована на Японию. В своих призывах к военным-небольшевикам, интеллектуалам и предпринимателям Дальнего Востока большевики подчеркивали именно второе значение, используя наработки мобилизации в годы Первой мировой войны и приравнивая борьбу с империализмом к патриотизму[87].

Национализм С. Д. Меркулова был в большой степени этнически эксклюзивным. Хотя, руководя Приамурским государственным образованием, он допускал включение в русскую (российскую) нацию корейцев и представителей других меньшинств, его антисемитизм напоминал лозунги правой мобилизации в поздние годы империи и во время Гражданской войны на других ее театрах. Кроме того, Меркулов, восхваляя Китай в Маньчжурии как более «трудящегося, трезвого, упорного, более сплоченного в своих составных единицах» конкурента России на Дальнем Востоке и допуская присутствие корейцев – российских подданных на рынке труда, вместе с тем отрицательно относился к китайской и корейской трудовой миграции[88]. Впрочем, за годы Гражданской войны национализм С. Д. Меркулова претерпел изменения и стал отличаться от официозного национализма поздней Российской империи, который он прежде разделял: он перестал быть государственническим. Уже в 1919 году Меркулов допускал японский протекторат над этнически русским населением Приморья[89].

Государственничество и классовая риторика большевистской версии русского национализма сыграли решающую роль, обеспечив им к октябрю 1922 года широкую поддержку на Дальнем Востоке. Благодаря размытости различий между политической и экономической демократией в русской революции 1917 года[90] социалистическая программа большевиков, ставшая более умеренной во время НЭПА, вытеснила идею представительного правления, удовлетворив ряд запросов прогрессивного (лево-либерального) имперского и постимперского национализма. Решительная защита единой, пусть и Советской России позволила большевикам добиться поддержки тех, кто раньше выступал на стороне умеренных социалистов, а сотрудничество оппонентов большевиков с интервенцией позволило большевистским агитаторам представить их врагами нации.

ИСТОЧНИКИ

Материал для этой книги был собран в российских, американских, японских и финских архивах и библиотеках. Основные архивные источники были найдены в Российском государственном историческом архиве Дальнего Востока (РГИА ДВ, Владивосток), Государственном архиве Хабаровского края (ГАХК, Хабаровск), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ, Москва), Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ, Москва) и Государственном архиве Республики Бурятия (ГАРБ, Улан-Удэ). Кроме того, исследование опиралось на опубликованные тематические сборники документов из российских[91] и американских[92] архивов. Эти документы оказались поистине бесценными для понимания широкого контекста, официальных позиций правительств в Петрограде/Москве, Вашингтоне и Токио, а также Коминтерна и других важных организаций и отдельных ведомств.