Книга Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

— Когда Глаша вернется?

— Да кто ж ее знает? Может, через несколько дней.

Не слишком удачный ответ, хотя и без него в Вельбовке устроена постоянная засада. Два вооруженных эсэсовца поселились в Настином доме. Хищные звери поджидают жертву. Если удастся поймать эту птичку, от нее можно будет узнать местоположение партизанской базы.

Проходит три дня. Глаша шагает по лесу в направлении Вельбовки, и сердце ее поет. Она планирует сначала навестить мать, а затем отправиться в Гадяч, к учителю Иванчуку.

Она поднимается по ступеням крыльца, открывает дверь: «Мама, привет!»

Голос девушки полон радости — в последний раз. Цепкие руки хватают Глашу. Ловушка захлопнулась. Безвозвратно ушло счастье, радость юности и жизни. Теперь Глаше предстоят пытки и мучения, выдержать которые выше сил человеческих.

Девушку перевезли в подвал гестапо. Днем и ночью ее таскают на допросы. Та ли это счастливая девочка, которую мы знали? Нет прежней Глаши. Ее тело покрыто ранами и шрамами, лицо распухло, левый глаз заплыл, на голове — пролысины от выдранных волос.

— Где ты была? Что делала в лесу? Кто убил Сидоренко? Где партизаны? Кто прятался на чердаке времянки?

Ни на один из этих вопросов Глаша не отвечает. Она решила отрицать все. Нет, она не встречалась с Сидоренко в тот вечер. Никогда не слышала о партизанах. Не знает, кто был на чердаке. Наверно, кто-то залез туда без ведома хозяек. Она с детства живет в лесу больше, чем дома. Навещает знакомых белок, здоровается с соснами, дружит с птицами и куропатками. А люди… — нет, людей она не видела, люди ей неинтересны.

Ее мучили неделю и не добились ничего. Отчаявшись вытащить из Глаши что-либо путное, фашисты повесили ее и тетю Настю на всеобщее обозрение. Трое суток висели их тела в городском саду Гадяча. Мимо шли люди, в том числе и жители Вельбовки, простые колхозники; останавливались, молча смотрели и шли дальше. В смерти своей обрела Настя, грешная душа, уважение и жалость односельчан.

Партизаны приняли известие о Глашином конце с гневом и скорбью. Девушку в лагере любили все без исключения. Что уж говорить о Вениамине… Погибла его любовь, погибла в страшных муках. Парень уходил один в лес, падал ничком и катался по земле, стараясь заглушить боль и тоску. Глубокая сердечная рана мешала ему общаться с людьми; даже ближайший друг Пашка Овчинников и тот оставил Вениамина в покое. Образ Глаши не покидал его. Перед ним стояла ее улыбка, ее преданные глаза; в его ушах звучала ее беззаботная болтовня; он чувствовал на своей щеке ее легкую ладонь. Буря бушевала в душе парня, ярость кипела в сердце. Спустя несколько дней острота утраты притупилась, осталось лишь одно: жажда мести.

С тех пор он просил Тихонова, Соломона и Гавриленко посылать его на самые дерзкие операции. Вениамин, Овчинников и еще один партизан, Петриков, образовали звено снайперов, охотников на немецкие автомобили. Сидя в придорожных кустах, они поджидали одиночные машины и расстреливали их. Нелегко попасть в движущуюся на большой скорости машину. Обычно Пашка брал на себя водителя, а Вениамин и Петриков — пассажиров. Их звено уничтожило немало германских солдат и офицеров; было захвачено много трофейного оружия и документов.

Временами завязывалась перестрелка. В такие моменты Вениамин проявлял безрассудную храбрость. Это не осталось без последствий: в одном из боев он получил пулю в плечо и вынужден был отлеживаться в лесном лазарете под присмотром старого доктора Энгертова.

Но и после того, как рана зажила, Вениамин еще долго не мог держать в руках оружия. Таких раненых переправляли в семейный лагерь, который находился на расстоянии нескольких километров от базы. Отправили туда и Вениамина.

Лето в лесу! Тут и там слышен звук падающих шишек. Земля усыпана ими — и хвоей, и прошлогодней листвой, и лесными цветами на травянистых полянах. Слышен голос птицы. Она поет непрестанно, свистит, щебечет, ищет, зовет, обещает любовь. Белка скачет с ветки на ветку, тащит за собой свой завитой в кольцо хвост, больший, чем она сама. Перья облаков неподвижно лежат на голубом небе. Снова летит с верхушки сосны шишка, шуршит, задевая ветки. Но вот она падает на землю, отскакивает два-три раза и успокаивается — здесь теперь ее пристанище до скончания времен. Лето в лесу! Свет, тепло, голубизна и шорохи. Запах сосен. Тишина.

В семейном лагере живут в землянках около полусотни человек, из них тридцать евреев — в основном, старики, женщины и дети. Зимой они питались мерзлой картошкой, которую добывали на заброшенных огородах. Фашисты разрушили удаленные хутора, чтобы те не могли помогать партизанам. Картофель остался в земле. Через некоторое время добыли лошадей и подводы, на них и ездили за продовольствием в сопровождении вооруженной охраны.

Чего только не придумает человек ради выживания… Среди обитателей лагеря были мастеровые люди, ремесленники, люди привычные к труду. Обязанности были распределены четко: этот валил лес на дрова и на землянки, тот снимал с бревен кору, третья разжигала костер и следила за огнем, четвертая варила, пятый убирал… Шломо Шапиро по прежнему руководил остатками общины. Командиром лагеря был русский, партизан Бахмутов — выздоравливающий боец, назначенный на эту должность майором Тихоновым. Ему помогал Иосиф Берман, который не мог участвовать в боях по причине сильной близорукости.

Мало-помалу боль утраты оставила Вениамина, и он стал посматривать по сторонам, включаться в жизнь. Он жил в землянке, где были устроены нары на десятерых. Дров хватало, так что печку-буржуйку можно было топить докрасна. Землянка была госпиталем в миниатюре.

Сюда же положили и Шломо Шапиро, когда того настиг-таки тяжелый сердечный приступ. Старик долгое время лежал на спине, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. Горчичники, таблетки и уколы не слишком помогали, однако через несколько дней Шапиро полегчало, и он смог садиться на нарах. Лицо его еще больше исхудало, пожелтело и сморщилось, а борода, и без того куцая, теперь висела жалкой тряпицей. Но в этом убогом кувшине еще кипела жизнь, ум был по-прежнему острым, а сознание ясным. Да-да, представьте себе: даже лежа на смертном одре, этот человек не переставал твердить о Сионе и Иерусалиме! А уж когда немного оклемался, то и вовсе вернулся к своему любимому детищу — ивритскому кружку, который организовал в лагере.

Поистине неисправимый человек этот Шломо Шапиро! Такое впечатление, что чем труднее жизнь, тем крепче становится его любовь к далекому Сиону. При советской власти, которая не одобряла занятия ивритом, Шапиро вел себя довольно сдержанно. Зато теперь, в лесу и под фашистской оккупацией, он решил перейти от теории к практике, и ивритский кружок стал первым таким практическим шагом. Этот кружок собирался от случая к случаю.

Опираясь на Вениамина и Берту Абрамовну, выбирается Шапиро из землянки. Он усаживается под сосной; рядом пристраиваются члены кружка. Среди них есть наши старые знакомые. Семья Гинцбург представлена особенно хорошо: Сарка, Лейбл, Голда Берман. Временами прибегает и Абка-шалопай. Здесь же Песя Фейгина и Янкл Левитин — есть в кружке слушатели от мала до велика. Всем им рассказывает Шапиро длинную историю народа Израиля. Сегодня дошла очередь до царя Шломо, называемого еще Соломоном.