Книга Мирабо - Рене де Кастр

Находясь в небольшом замешательстве по поводу того, какую линию поведения избрать, Мирабо отправился за советом к Ламарку; тот, еще не проснувшийся после ночной попойки, дал ему совет:

— Объявите себя их защитником, ибо до сих пор нет ни одного закона против них. В таком поступке, на мой взгляд, будет нечто античное, величественное, простое; вы будете красноречивы и, если нужно, убьете всех этих Робеспьеров, Крансе и Барнавов.

— Неплохо сказано для пьяницы, — лаконично ответил Мирабо и, несмотря на состояние своего здоровья, отправился в Манеж.

Он тотчас заявил с трибуны, что «ни один существующий закон не запрещает теткам короля путешествовать». Они совершили нечто «неосторожное, аполитичное, но вполне законное».

Он предложил не обсуждать это дело, поскольку оно касается только исполнительной власти. С юридической точки зрения его мнение было неоспоримо, поэтому ораторы от якобинцев не посмели ему противоречить. Запротестовал только никому не известный депутат из партии Ламета, некий Гурдан:

— Ни один закон? Я не согласен; есть такой закон: это спасение народа.

— Для спасения народа, — возразил Мирабо, — вовсе не обязательно, чтобы принцессы устроили в пути на три-четыре ночевки больше.

Таким образом, несмотря на противодействие Ламета, предложение Мирабо было принято после замечания г-на де Мену, вызвавшего у всех улыбку:

— Европа сильно удивится, узнав, что Национальное собрание четыре часа обсуждало отъезд двух дам, предпочитающих слушать мессу в Риме, а не в Париже.

В порыве оптимизма Ламарк написал тогда Мерси-Аржанто: «Если бы король последовал примеру (своих тетушек), он, возможно, добился бы того же успеха. Ему надо только четко заявить, что он хочет выехать из Парижа, назначить день отъезда и энергично настаивать на своем решении. Ему не смогут помешать».

Неужели! В силу существующих законов Собрание было вынуждено признать, что принцессы могут продолжать свой путь; но народ, обычно ставящий свои настроения выше закона, к нему не прислушался. Вечером 24 февраля разъяренная толпа заполонила дворы и сады Тюильри, громко требуя, чтобы король немедленно вернул своих теток. Лафайету пришлось пригрозить, что он станет стрелять из пушек, чтобы манифестанты разошлись.

Печатные издания в своих выпусках от 25 февраля признали правоту бунтовщиков; резко критикуя предложение Мирабо, Демулен даже назвал его недостойным якобинцем.

Заседание 25 февраля проходило под знаком всеобщего возбуждения. Под предлогом обсуждения внешне безобидного вопроса о местожительстве государственных чиновников короля попытались сделать узником в своем дворце.

— Короля хотят приговорить к пожизненному заключению, — запротестовал Ла-Галисоньер.

Казалес и Мори потребовали отложить рассмотрение вопроса; Монлозье хотел, чтобы декрет бросили в огонь. Председатель Дюпор не сумел или не захотел прекратить гвалт. Правые встали как один и поклялись в верности королю, заявляя, что Дюпор хотел подменить эту присягу присягой в верности одной лишь Конституции.

Мирабо не без труда получил слово и изложил свой символ веры, взволновавший общественность:

— Было бы глубоко оскорбительно для Национального собрания, глубоко преступно пожелать раздробить присягу, которую мы принесли. Наша клятва в верности королю заложена в Конституции, она конституционна. Глубоко оскорбительно ставить под сомнение наше уважение к этой клятве. Тот, кто так делает, первый заслуживает порицания. Делая это недвусмысленное заявление, я буду энергично бороться со всеми, полный решимости сражаться с мятежниками всякого рода, посягающими на принцип монархии при какой бы то ни было системе, в какой бы части королевства они ни проявились, кто бы они ни были по своему достоинству.

Обманутые этими словами с двойным смыслом якобинцы зааплодировали. Барнав предложил поправку, чтобы запретить членам королевской семьи удаляться от Парижа; принять ее значило непоправимо помешать исполнению Плана. Мирабо воспользовался своим ораторским успехом, чтобы отложить обсуждение поправки Барнава.

Якобинцы поняли, что их провели, и не скрывали своей ярости; считаясь с ними, Собрание постановило рассмотреть закон против эмиграции на заседании 28 февраля.

Это заседание, вернее, то, что за ним последовало, сделало необратимым разрыв между Мирабо и якобинцами.

Ле-Шапелье, докладчик Конституционного комитета, заявил, что закон против эмиграции был бы посягательством на «Декларацию прав человека и гражданина»; он предложил отказаться от дискуссии. Крайне левые воспротивились; почти в едином порыве Собрание обратилось за советом к Мирабо.

Тот зачитал письмо, которое некогда адресовал прусскому королю Фридриху Вильгельму II и в котором высказывался за полную и безграничную свободу эмиграции; поскольку это письмо не было написано на злобу дня, оно произвело значительный эффект:

— Даруйте, даруйте свободу эмиграции, вечный закон справедливости, не превращайте ваши земли в тюрьму; человек не прикреплен к земле, человек не собственность, человек внутренне ощущает эти святые истины.

Логичным продолжением этих воззваний к иностранному монарху Мирабо предложил такое постановление:

«Национальное собрание, считая, что ни один закон об эмиграции не согласуется с принципами Конституции, не пожелало выслушать проект закона против этого явления и решило перейти к повестке дня».

Сообщники Ламетов, в том числе будущий член Директории Рюбель и Приер, выступили против этого предложения, исходя из двусторонности прав компаньонов в обществе; они уподобили эмигрантов дезертирам, что не соответствовало истине, поскольку страна не находилась в состоянии войны. Однако спорщикам не было дела до таких тонкостей, и некий Мюге, сегодня основательно позабытый, возразил:

— Здесь ссылаются на права человека; возможно, права будут исполняться в полной мере, когда родина будет спасена, но во время смуты, опасностей нужны руки, штыки и, возможно, кровь.

Затем Мюге обвинил докладчика Ле-Шапелье в том, что тот изменил свои выводы и осудил закон, который должен был защищать.

Когда Ле-Шапелье пожелал оправдаться, в зале поднялся шум.

— Здесь сидят три десятка бунтовщиков, которые считают себя вправе галдеть, — сказал Казалес председателю Дюпору, отказывавшему ему в слове.

С большим трудом Ле-Шапелье все-таки смог зачитать изначальный законопроект, который счел нужным отбросить; в нем в трех статьях учреждался диктаторский совет из трех депутатов, свободно наказывающий мятежников лишением гражданства и конфискацией имущества.

Тогда Мирабо вновь поднялся на трибуну.

— Варварский закон, — прокричал он, — неисполнимый закон; граждан не удерживают в империи драконовскими мерами! Да, диктатура необходимости может навязывать полицейские меры, нарушающие законы и принципы. Однако между полицейской мерой и законом лежит огромное расстояние. Вопрос в том, достоин ли обсуждения проект, предложенный комитетом, и я это отрицаю, — продолжал он, заявляя о собственной позиции. — Я клянусь, что буду считать себя свободным от всякой клятвы в верности тем, кто пойдет на подлость и учредит диктаторскую инквизицию. Конечно, популярность, к которой я стремился и которой имел честь пользоваться, — не слабый тростник. Это дуб, и я хочу, чтобы он ушел своими корнями в землю, то есть в непоколебимые основы разума и свободы… Если вы примете такой закон, я клянусь никогда ему не подчиняться!