Книга Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

Наверно, надо было попросить у Эли прощения. Но как – рядом стоял этот парень… Такой холеный, благополучный, так по-хозяйски себя ведет с Элей… Надо было попросить… Надо, чтобы она знала, что он очень жалеет обо всем, что было. Жалеет, что не отвечал ей, жалеет, что встречался с Тосей… Ничего эти встречи ему не дали. Только в душе стало тошно. Тошно и плохо. Но как это сказать, какими словами, чтобы она услышала? Тем более она написала, что не любит его. От обиды написала. Или правда – разлюбила? Так же бывает, наверно. Зачем тогда плакала? Говорила, что ненавидит, и плакала. Он бы тоже не простил такого предательства никогда. Никогда.

Митя как во сне пересаживался с транспорта на транспорт. Была суббота, народу очень мало. Полупустое метро, пустой вагон в электричке – холодно, конец октября, на дачу уже никто не ездит. Митя сидел у окна и вспоминал, как они с Элей ехали вместе – это было как будто совсем недавно, может быть, даже в этом же вагоне… И в то же время очень давно, в другой жизни, в которой еще не было темноватой Тосиной комнатки, запаха, въевшегося ему в кожу – сладковатого, приторного, ни на что не похожего, запаха Тосиной близости.

Митя помотал головой. Черт, черт, зачем все это, как это все случилось, почему? Почему? И что ему теперь делать? А что ему делать с музыкой? С его звездным путем? С залами, полными поклонниц, которых он будет расшвыривать ногами… Зачем вообще женщин расшвыривать ногами… Но отец не может ошибаться… Не может… Он не ошибся, нет, ошиблись те женщины… Вот сейчас Митя пойдет в Гнесинку, во вторник, и там ему другие, хорошие педагоги, не женщины, мужчины – они гораздо больше понимают, у женщин нет логики, нет ума – они ему скажут, что для него открыты двери Музыкальной академии, что он – гений, что все гении сначала считались бездарностями… Потому что простой человек не может понять, что у гения внутри…

Как-то очень плохо от всех этих мыслей… Почему он должен быть гением? Почему он не может быть простым человеком? Почему он должен играть по пять часов в день? У него ничего не получается, он плохо запоминает, его руки не хотят запоминать, не хотят играть, его руки хотят делать что-то совсем другое…

В автобусе, кроме Мити, было только двое женщин. Одна из них, пожилая, но еще не очень старая, все поглядывала и поглядывала на Митю, как будто знала его. Митя даже отвернулся к окну. Женщина же села поближе, на сиденье через проход.

– Видела тебя где-то… Не могу вспомнить где… Ты на похоронах не был?

– На каких похоронах? – похолодел Митя.

– Да хоронили сейчас у нас парня… На тебя похожий…

Митя смотрел на женщину и не мог понять, о чем она говорит.

– Это не я…

– Нет, тот, которого хоронили, не ты, конечно… Просто все друзья на тебя похожие, такие же… А ты из Горяновки?

– Нет.

– А откуда?

– Из Москвы.

– А-а-а… А едешь в Горяновку?

– Нет.

– А куда?

– В Криволепово.

– Нижнее или Верхнее?

– В лагерь, там есть заброшенный рядом…

– А-а-а… лагерь… Был там лагерь, да… А зачем?

– Надо… Там…

Женщина все допытывалась и допытывалась, так рассматривая его, как будто хотела что-то найти в его лице, кого-то, на кого он похож или кого она сначала увидела в нем… Это было очень неприятно. Митя бы вышел, чтобы не продолжать этот разговор, но сколько придется ждать следующего автобуса, он видел расписание, автобусы ходят два или три раза в день.

Наконец Митя с облегчением вышел. В ту же сторону, куда и ему было нужно повернуть, шла какая-то подозрительная компания, Митя переждал, пока они пройдут. Еще не хватало лишних приключений по дороге. Он завернул в магазин, купил сигарет.

– Сколько лет? – спросила продавщица, уже пробивая чек.

– Сто, – ответил Митя.

– Я и вижу, – криво улыбнулась та. – А че такой злой-то с утра, а, дед? Сто лет…

– Жизнь такая, не я такой, – проговорил Митя.

– А я вот не злая… – подмигнула ему продавщица. – Может, тебе еще чего продать? У нас ассортимент… Для столетних как раз… Да посидим потом, покурим, поболтаем… А, красивый? Глаза какие грустные…

Митя молча взял пачку сигарет, сдачу и вышел. Что он им всем дался? Не хочет он больше ни с кем болтать. Митя закурил, но с утра как-то от дыма стало нехорошо, тем более что он не курил с лета, с тех пор, как перестал ходить к Тосе. Митя выбросил сигарету и спрятал пачку. Отцу отдаст, в случае чего. Отцу… Митя с досадой выключил телефон. Не надо, чтобы его сейчас дергали, а отец как раз скоро проснется и забьет тревогу – как же так, Мити нет дома!

Митя перемахнул через забор в том же месте, что и летом. Да, вот здесь перелезала Эля, только трава была зеленая, высокая, цвело что-то белым, куст какой-то, и на поле желтела сурепка, ароматно пахла…

Сейчас в лагере было мрачновато. Еще пару дней, и листьев не останется совсем. Несколько дней были с дождем, поэтому под ногами чавкало, Митя шел по старым дорожкам, усыпанным листьями. Земля поднималась под некоторыми плитками, они качались под ногами. Вот здесь на крыльце он сидел тогда, курил, Эля отошла от него, он еще усмехался: «Ничего, привыкнет, дым она не любит!» Все вообще не так вышло. Все не так…

Митя прошел по боковой дорожке, как тогда шла Эля, и вышел на небольшую площадку, прямо уткнулся в мишку. Маленький мишка, ростом с Митю, или чуть пониже. С толстыми ножками, расставленными широко, как обычно стоит батя, упираясь в землю. Уверенно. Или наоборот. Ногами цепляясь за качающуюся, такую непрочную, ненадежную землю. Вот поднимешь одну ногу, покачнешься и – все, нет тебя. Смоет. Сдует. Унесет.

Митя присел на корточки. «Ф. Бубенцов. На отдыхе». Мишка со сломанным сачком. Или удочкой. Или… смычком? Митя провел рукой по скульптуре. Отец когда-то лепил ее. Старательно, любовно вылепливая цветочки на шляпке у мишки, так рельефно лепя ножки, жирненькие, кругленькие… Зачем? Зачем отец так старался? Это – скульптура, за которую он получил первую премию? Это его знаменитая скульптура?

Митя был готов, и все равно ему стало очень нехорошо. Зачем? Зачем он врал? Зачем Митя привез сюда Элю? Зачем так рвался сам? Зачем отец все это придумал? Зачем, зачем…

Митя сел около мишки. Все-таки выкурил сигарету, от которой заболела голова и стало подташнивать. Сфотографировать мишку ему было нечем, фотоаппарат он брать не стал, пленки все равно нет, другого фотоаппарата у него тоже нет. Да и зачем. Зачем фотографировать эту фигуру. Эля сказала «убожество». Она хотела сделать ему больно. Мишка – симпатичный. Мишка даже очень симпатичный…

Митя почувствовал, что сейчас разрыдается. Нет, так не может быть, потому что отец не мог его так обманывать. Он ему верил! Отец – гений, все, что он говорит, это правда. Почему? С чего он так решил? Почему он так верил отцу? Отец говорил, что он тоже гений, что Бубенцовы – это лучшие, что тот, кто этого не понимает, он просто глупец и бездарь. А может быть… Может быть, это они с отцом – глупцы и бездари? Они ничего не могут? Они пустые болтуны… Болтуны… И все, что отец говорил про Элю, – тоже неправда, тоже вранье? Про женщин, про то, как они будут сидеть у него под стулом, а он будет пинать их ногой, и та, которая ногу поцелует, оближет, как верная собака, плача и благодаря, она и есть его женщина? Митя засмеялся сквозь слезы. Господи, какой ужас… Какой ужас… Ведь так не может быть…