Книга Брачные узы - Давид Фогель

Он не знал, сколько времени пролежал так. Быть может, минуту, а может, и целый день. Но как бы то ни было, когда он очнулся и чувства вернулись к нему, то первое, что он осознал, — ночь все еще не сдавала своих прав, безмолвная и черная. Потом, напрягая слух, он услышал с трудом различимое легкое дыхание, доносившееся с кровати. Да, сказал он сам себе, дабы укрепить в себе состояние бодрствования, сейчас ночь, и там спит Tea. Он лежал на спине так, как упал, с ногами, свисавшими на пол. Странная тяжесть обозначилась в них, в ногах, трудно было пошевелить ими. Он преодолел эту слабость и сел. И вот тут-то, когда он снова сидел в прежней позе, его как кнутом хлестнул весь ужас событий, только что случившихся здесь. Чтобы доказать самому себе, что это не сон, он с натугой встал, подошел и наклонился над кроватью, на которой, недолго всматриваясь, ясно различил Теину голову с той стороны кровати, которая ближе к окну, а рядом с ней усатую морду, глядевшую в потолок, — голову Френцля Гейдельбергера. Ни о каких сомнениях не могло быть и речи, все было правдой! Гордвайль с содроганием отошел, по привычке сдернул с вешалки рядом с дверью пальто и шляпу и выбежал из комнаты.

35

Привратник отпер ему дверь, он вышел и торопливо зашагал по пустынным холодным улицам, не сознавая сам, что делает. Одна-единственная мысль билась у него в голове: «Такое мне учинить!» — и гнала его дальше и дальше. Где-то пробило три часа. «Вот, три ночи уже, а она учинила все это!» Ассенизационный обоз стоял на углу улицы Гейне и Таборштрассе, распространяя издалека удушающую вонь, — Гордвайль прошел мимо, ничего не почувствовав. Проскользнул по Таборштрассе, по Обереаугартенштрассе, почти перейдя на бег, размахивая руками, и в конце концов оказался перед домом 18 по улице Рембрандта — там была квартира Ульриха. Ноги его сами остановились перед этим домом, словно подыскивали убежище для своего хозяина. Гордвайль остановился, чтобы рассмотреть дом, показавшийся ему знакомым, и только спустя какое-то время ему удалось вспомнить, что он стоит перед жилищем друга. Тогда он стал прохаживаться туда-сюда перед парадным, будто ожидая кого-то. Его шаги отзывались мерным эхом в пустынной улице, как в пустом кувшине. Хищно накидывались на него пугающие мысли, способные свести человека с ума. То, что он подавлял в себе с момента знакомства с этой женщиной, то, что всегда знал в глубине души и чему не давал преступить порог собственного сознания, — все это прорвалось сейчас — так сметающий все на своем пути поток перехлестывает через прорванную плотину — и затопило его мозг. Все, все было правдой! Все, что он всегда знал, основываясь на непреложных признаках, все, на что намекали друзья, все, что пели ей вслед посторонние, — все было правдой! Правдой было и то, чего он не знал достоверно, о чем ему даже не намекали, но что он только мог предположить. Теперь даже надежды не оставалось на то, что хоть что-то можно будет опровергнуть. Туда и обратно ходил Гордвайль мимо ворот 18-го дома по улице Рембрандта и разговаривал сам с собой, почти в полный голос. «С каждым мужчиной!.. Без всякой дискриминации!.. С первого дня нашего знакомства!..» Перед его взором прошел легион мужчин: кого-то из них он видел разговаривавшими с ней или провожавшими ее, кого-то не видел никогда, но все они выглядели великанами, и все с издевкой ухмылялись его позору, показывая на него пальцем. И ребенок — теперь это ясно как день — ребенок был не от него, а от доктора Оствальда, ее хозяина, Мартин не был его сыном! И она, только она виновата в его смерти — она одна! Она никогда не относилась к нему как мать к своему ребенку! Если бы не она, ребенок и сегодня был бы жив! И она, она явилась причиной смерти Лоти! Только она! Она умертвила все, что было дорого ему в целой вселенной! Гордвайль осознал сейчас всю нелепость, всю животную дикость дальнейшего продолжения их совместной жизни. Она, только она помутила его рассудок, разбила его жизнь, превратила его в развалину! И зачем все это? С какой целью? Ведь он так ее любил! И после всего этого она спит сейчас там с чужим мужчиной — там, в его собственной комнате.

И словно только теперь осознав весь ужас случившегося, он испытал вдруг приступ безграничного отчаяния, смешанного с каким-то странным страхом, и припустил во весь дух вдоль по улице, страшась обернуться назад, словно спасаясь от преследователей. Пробежал по мосту Аугартен-брюкке и против красных казарм и здания Управления полиции свернул вправо. Поравнялся с полицией, и безумная мысль мелькнула у него: почему бы не зайти внутрь и не попросить у властей поддержки и убежища… В тот же миг он оставил эту мысль. «Только не в полицию!» — сказал он громко и понесся дальше. Заметив горящий фонарь над входом в гостиничку в маленьком проулке, он подумал, что можно было бы снять там комнату и обрести пристанище на ночь. Он приблизился к двери и с силой дернул за колокольчик.

Спустя немного времени сонный служитель проводил его в маленькую комнатку во втором этаже. Железная печка, примостившаяся сбоку, была холодна. Гордвайль сел на кровать и долго оставался без движения. Было уже, наверно, пять утра. Вдруг он поднялся, словно приняв серьезное решение, откинул с изголовья пуховое, в бело-голубую полоску, покрывало и тщательно проверил простыню. Простыня оказалась достаточно чистой, но в процессе проверки Гордвайль позабыл, что хотел, и снова сел. В соседней комнате раздался какой-то прерывистый скрип, сейчас же прекратившийся, но Гордвайль содрогнулся от ужаса и обвел глазами комнату. Не обнаружив ничего подозрительного, он встал опять и, подойдя к платяному шкафу, распахнул его. Шкаф был пуст. В нем стоял заплесневелый запах дешевых духов и замкнутого пространства, характерный запах, сопровождающий обычно падших женщин. На ка-кой-то миг Гордвайль раскаялся, что пришел сюда, но неприятное впечатление сразу же изгладилось из его памяти. Он подобрал пожелтевший обрывок старой газеты, валявшийся на полу шкафа, закрыл дверцы и остановился, чтобы прочесть его. То была газета двухмесячной давности, и, скомкав обрывок, он зашвырнул его в угол. В тот же миг снова возникли перед его глазами картины минувшего вечера, и он забегал по комнате, как оказавшийся взаперти дикий зверь. В комнате, словно из нее вдруг выкачали весь воздух, стало нечем дышать, и Гордвайль распахнул окно. Холодный воздух хлестнул ему в лицо. Он почувствовал, что должен немедленно бежать домой и что-то предпринять. Нельзя же оставить все как есть! Зачем он вообще пришел сюда?! Он не знал, что должен делать, но неясное чувство подсказывало ему, что сейчас ему надо быть там, там, где еще можно что-то исправить, что-то изменить. Захлопнув с грохотом окно, он собрался уходить. Но, когда проходил мимо постели, чудовищная слабость овладела им, все его члены словно оказались внезапно парализованы, и он был вынужден сесть. Не было возможности пошевелить ни единой конечностью. Так он и сидел, свесив голову на грудь, весь сжавшись в комок, — бездыханный истукан. В голове что-то беспрестанно шумело, пузырясь и лопаясь, как кипящая ключом вода. Он явственно услышал чей-то голос, ядовито произнесший у него за спиной: «А господин доктор на диване, как всегда!»… И это вызвало у него чувство смертельной обиды, смешанной с яростью и настоящей физической болью. Хотелось повернуть голову и отменить что-то, протестовать, мычать в голос, наносить удары направо и налево, но члены словно налились чугуном. Даже если бы его били сейчас шомполами, он не смог бы сдвинуться с места. Но голос раздался снова, на этот раз спереди: «Разве это мужчина?! Вот этот сморчок?.. Маленький идиот, а не мужчина! Ты только взгляни, как он сидит! Я, да я могу сделать с ним все, что только пожелаю, а он и рта не раскроет! Забавно, не правда ли?..» Гордвайль испытывал невыразимые страдания, но не находил сил, чтобы сдвинуться с места. Голос был ему отлично известен. Тот самый голос, который сам по себе, вне всякой связи со смыслом сказанного, уже мог обидеть до умопомрачения, — да, он хорошо его знал. Но где и когда ему уже доводилось слышать этот голос?! Если бы он только знал! И тут вступил еще один голос, на этот раз он знал наверняка, что это — голос Лоти. Он даже увидел ее, она стояла в углу между платяным шкафом и умывальником, завернувшись в свое цветастое голубое кимоно из японского шелка. Лоти заговорила: «Что?! Вы ему ничего не сделаете! Ничего, слышите? Теперь всему конец! Отныне он принадлежит мне, только мне, а вам он не достанется!» Слова эти явились для него утешением и отрадой. Значит, он еще может найти пристанище, не все еще, стало быть, потеряно! Ах, Лоти, Лоти! Если бы не ты, куда бы он мог сейчас приткнуться! Но Tea — вдруг он осознал, что это была Tea, хотя и не видел ее, — разразилась при этих словах звонким хохотом, тупой пилой вгрызавшимся в его плоть. «Твой он? Твой? Ой, не смеши меня! А кто женил его на себе, я или ты?! Кто родил ему ребенка?! Кто сделал его мужчиной?! Да вот, пожалуйста, господин Гейдельбергер — он все знает!» Дрожь пробежала по телу Гордвайля при имени Гейдельбергер. Он испугался, как бы она не рассказала еще кое-что, о чем лучше бы Лоти не знать, лучше по крайней мере для него. Но никак нельзя было остановить неотвратимое. A Tea продолжала орать: «Ты думала, что придешь на все готовенькое, да? Очень на тебя похоже! Но я еще жива! И я повторяю тебе еще раз, и Гейдельбергер мне свидетель, что буду делать с ним все что пожелаю! Никто не встанет на моем пути, а уж тем более ты!»… Лоти сделала шаг вперед и взмолилась захлебывавшимся от слез голосом, отчего сострадание Гордвайля к ней усилилось стократ: «Пожалуйста, не будьте такой жестокой. Ведь и в вашей груди бьется женское сердце. Отпустите его на волю… Зачем он вам?! Вот, возьмите себе Гейдельбергера — вам ведь все равно, а его отпустите. Смотрите, я на колени перед вами встану, — и с этими словами Лоти действительно опустилась на колени. — Умоляю вас, оставьте его в покое. Ну не будьте вы такой жестокой». «И не мечтай! Ни частицы его тебе не достанется! Хватит! Почему ты вообще еще жива? Нечего тебе здесь искать! Не хочу, чтобы ты продолжала жить!.. Миру ничуть не будет тебя недоставать, не так ли, господин Гейдельбергер?.. Ну, молись, сейчас тебе придет конец!»… Гордвайль увидел, как что-то блеснуло, скользнув в сторону коленопреклоненной Лоти, и вдруг его озарило, что это был нож, что Tea сейчас убьет Лоти. Он собрал все силы и нанес удар туда, где должна была стоять Tea, но попал в спинку кровати, а видение Лоти перед ним рассеялось.