Книга Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Потом появился адвокат Валерий Соломонович, его нашел отец Марика. Высокий, худой, носатый, с лохматой шапкой седых волос, Валерий Соломонович сидел в кресле наискось, словно не мог пристроить прямо свое нескладное длинное тело, и непрерывно курил дешевые сигареты без фильтра, вставляя их в закопченный пластмассовый мундштук.

— У нас, у юристов, — говорил он, не стесняясь присутствием Стеллы, — такое дело, как у вашего приятеля, называется «рваный гондон».

Марик (он вел разговор) покосился на Стеллу, на Григорьева и вежливо спросил:

— Почему?

— Надуть не смогут, — пояснил Валерий Соломонович. — Но, к сожалению, и не лопнет. Именно так! Надуть — мозгов надувальщикам не хватит. Сдавали его с комбината дураки, у них в документах полный бардак, одна бумажка другую сожрать готова. И следняшка эта блядовитая — дура, в обвинительном заключении такие щели зияют, можно лом просунуть и всё развалить.

— Может, оправдают? — с надеждой спросила Стелла.

Валерий Соломонович выпустил клубы едкого дыма, желтыми кончиками пальцев извлек из мундштука окурок, раздавил его в пепельнице, стряхнул пепел с колен, тут же раскурил новую сигарету и раздраженно проворчал:

— Говорю: и не лопнет! Братец ваш четвертый месяц сидит, кто его теперь оправдает? Что ж его, на работу возвращать, вынужденный прогул за счет МВД оплачивать? Следняшке этой, и начальникам ее, и прокурору — неприятности хлебать? А вдруг ваш братец, оправданный, еще жаловаться на них вздумает?.. Вон какая арифметика: одного братца вашего суду пожалеть, значит, к стольким людям сразу жестокость проявить. А наш советский суд, как известно, самый гуманный в мире.

— Что же делать? — спросил Марик.

— Что можно, то и сделаем! — заверил Валерий Соломонович. — Девяносто вторую, хищение, отобьем. Девяносто третью — отобьем. Взятки — сто семьдесят третью, часть первую, по ней до восьми лет, — тоже отобьем!

Стелла слушала в оцепенении. Григорьев и Марик переглядывались.

— И сто… сто семьдесят пятую, — хрипло откашливаясь, продолжал Валерий Соломонович, — злоупотребление служебным положением, — отобьем, отобьем, хоть за нее эти сучары когтями уцепятся!.. Что у нас останется? — он, как учитель, вопросительно окинул взглядом Стеллу, Григорьева и Марика.

Те в растерянности молчали.

— Сто семьдесят вторая УК РСФСР у нас только и останется, преступная халатность! — бодро возгласил Валерий Соломонович. — Подведем под часть первую, под минимум, до трех лет, да подтянем для смягчения под двадцать четвертую — вторую. И поедет ваш братец на химию, на свежий воздух, здесь, в Ленобласти. По выходным домой будет приезжать, красота! Сам бы так сидел!.. Так что, сейчас главное — самим духом не падать и вашего братца в тоску не вгонять. Всё перемелется! А то ведь, в тюрьму попадешь: кажется, весь свет сидит. В больницу попадешь — весь свет болеет. На кладбище попадешь — весь свет помирает. А между тем, как-то живут люди.

— А чтобы совсем безо всякой статьи, — спросил Григорьев, — чтобы отпустили, неужели так и нельзя?

Валерий Соломонович опять зашелся в кашле, достал носовой платок, сначала высморкался, потом отплюнулся в него. Посмотрел прямо в глаза Григорьеву, вздохнул и сказал обреченно:

— Нельзя!

И опять был какой-то праздник у «полубогов», опять он сидел за столом рядом с доцентом, а каменно-молчаливая Нина прислушивалась настороженно к их разговору.

«Полубоги» больше не рассчитывали на потеху. После несостоявшегося скандала на дне рождения Тани Шугаевой они попали в собственную ловушку: теперь уже пригласить в компанию Нину с ее новым мужем и не пригласить Григорьева было неловко. Наверное, приглашая его повторно, понадеялись, что он сам откажется, не придет. А он, как ни в чем не бывало, пришел. И вовсе не мазохистские томления его повели (подумаешь, встретит Нину! плевать на нее!), а зов желудка. Одичал на холостяцкой сухомятке, а где еще можно отведать разнообразные нежные салаты, красную рыбу, селедку под особенной «шубой», аппетитное мясное горячее, — все эти чудеса, которые требуют столько времени для поисков, приготовления и могут явиться на столе только в доме хорошо выспавшихся людей? Да вся тоска по Нине (сильно повыветрившаяся за два года) не испортит этот праздник насыщения!

Доцента после нескольких рюмок снова тянуло на политические рассуждения.

— Как думаете, — спрашивал он, — отчего президент Картер такой шум поднял с нашей военной бригадой на Кубе?

Это была самая горячая международная тема той осени 1979-го.

— Не знаю, — ответил Григорьев, — это его проблемы.

— А я вот никак не могу понять, — доцент даже руками развел над тарелкой, — отчего американцы такие дураки? Наши им сколько лет предлагают ядерное разоружение, а они упираются. Взяли бы и поймали нас на слове! Тут бы мы сразу голенькие и вылупились. Что такое Советский Союз без ядерного оружия? Та же Африка, только с вечной мерзлотой.

— Ну, ну, — настороженно проворчал Григорьев.

Доцент засмеялся:

— Да не бойтесь, не провоцирую, не стукач. Я же не против нашей системы. Замечательная система со всех сторон! Один только у нее недостаток: рассчитана на абсолютно честных людей. А что это значит? Да то, что каждый должен быть честен прежде всего по отношению к себе. Сознавать меру своих способностей, а значит, свое место. И на большее — не претендовать. Вот об этот мелкий камешек вся великая идея и разбилась! Нет уж, ты признай, как при капитализме проклятом, что человек по натуре лентяй, жулик и мерзавец. Что он — тварь ненасытная, которая для своего обогащения и возвышения ни перед какой подлостью не остановится. И на этом постулате экономическую систему построй. Такую, что либо из кожи лезь и семь потов проливай, либо — разоряйся и подыхай к черту! Социальные законы, господа-товарищи, объективны! Что, не согласны со мной?

— Не знаю, — ответил Григорьев, — я не экономист. Думаю только, что и при капитализме воруют, жульничают и лгут не меньше, и что коммунизм, как идея, не так плох. А на основе одних и тех же объективных законов физики можно построить и паровоз дровяной, и реактивный лайнер. У нас вышел паровоз.

— Чего ж нам не хватило? — заинтересовался доцент. — Чтоб получился лайнер?

— Наверное, демократии. Не помню точно кто, кажется Хуан Негрин, социалист между прочим, говорил: существует только один выбор — либо демократия со всеми ее недостатками, либо диктатура со всеми ее ужасами. Об экономической системе, заметьте, ни слова.

— Хуан Негрин — это кто? А, республиканская Испания, да, да… — доцент засмеялся: — Ну значит, и почтеннейший Негрин мог ошибаться. У нас сейчас нечто третье. Ни демократии, ни диктатуры. А если диктатура, так без ужасов.

— Весь вопрос в том, — ответил Григорьев, — сколько времени такое бесполое состояние может длиться.

Доцент весело кольнул его взглядом сквозь очки: