Книга "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

СОФ. МИХ. Я бы хотела еще разик.

ФОМИН. Мало ли что. Как я тебя люблю. Скучно что-то.

СОФ. МИХ. Ангел. Богатырь ты уходишь. Когда же мы увидимся.

ФОМИН. Я когда-нибудь приду.

(Они обнялись и заплакали).

Фомин пошел на улицу а Софья Михайловна подошла к окну и стала смотреть на него.

Фомин вышел на улицу и стал мочиться. А Софья Михайловна увидев это покраснела и сказала счастливо: «как птичка, как маленький».

Две системы отсчета противопоставляются в этих эпизодах пьесы Янна: обычное, преходящее время и время вечности. (У Введенского тоже - Фомин перед встречей с Соф. Мих. говорит[26]: «Я буду часы отравлять. / Примите часы с ложки лекарство. / Иное сейчас наступает царство».) Анна обращается к Шульцу (стр. 190): «Вы должны уйти, потому что начался новый день... Вы будете писать картины, хорошо. Вы уподобитесь чудовищу, дьяволу... А я буду настаивать на том, что наша свадьба осталась, вопреки быстротекущему времени и новому дню, понимаете? Я женщина, и я не расстанусь с ощущением брачной ночи».

Речь, видимо, идет о вечных творениях мастеров, которые в этой пьесе - и в романе «Угрино и Инграбания» - изображаются как дети потусторонней матери от неверных ей земных отцов.

Этот янновский мотив остановленного времени - времени любви и искусства - определенно восходит к финалу комедии «Леоне и Лена» (1838) боготворимого Янном Георга Бюхнера:

[Реплика Леонса.] Я знаю, чего ты хочешь: мы разобьем все часы, запретим все календари и будем считать дни и месяцы только по цветочным часам, только по соцветиям и плодам. Мы уставим все наше маленькое королевство зеркалами, чтобы зимы не было вовсе, а летом стояла бы жара, как на Искье и Капри, и целый год будем проводить среди роз и фиалок, среди апельсиновых деревьев и лавров.

Но для Янна данный мотив становится центральным. Обратимся еще раз к трагедии «Ханс Генрих», где вечные творения мастеров однозначно отождествляются с божественным светом (Frühe Schriften, S. 919):

Немой.

<...> Смотри, смотри: творение зодчего стоит, зачарованное, мертвое, - а все же тысячи его линий живут. Это - одна из целей Вечности.

Ханс Генрих.

Кто такие рабы Божии?

Немой.

Те, кто ради Его Творения отвоевывают у хаоса всего преходящего окровавленные, отягощенные слезами линии - путеводные нити к времени безвременья, - и восхищают их для вечности, для некоего отдаленного места, где они будут впредь пребывать в своем неподкупном постоянстве.

Позже, попав в романский собор, Ханс Генрих выразит свои впечатления так (там же, стр. 923):

Колонны теснятся ко мне, я бы хотел их обнять; однако они кажутся гигантскими, нечеловеческими. И все же это творение людей. Но они не похожи на работу многих рук. Они - как застывшая мысль, сотворенная кем-то одним и теперь вторгающаяся в мир. Ощупывать, хвататься за них хотел бы я. А чувствую, что сам схвачен, я - мною: прохвачен до мозга костей. Я бы хотел устыдиться себя и стать бесстыдным. Хотел бы думать, что здесь торжественно прохаживаются нагие мальчики - без смеха, без сладострастных порывов. Эти стены могли бы раскрыться, и обнаружились бы подземные камеры, где обрученные празднуют свои свадьбы. Ничто здесь не ограничивает моих чувств - и однако всё так неопределенно... На глаза наворачиваются слезы, но не потому, что мне грустно. Это из-за света, изливающегося сверху, или из-за некоей силы, имени которой не знаю.

Много лет спустя тема света, который есть творение человеческих рук и душ, тема особого пространства, в котором вечно существуют произведения искусства, станет центральной и для Пауля Целана (1920-1970), описывающего рождение одного из многочисленных поэтических миров, например, так (неопубликованное стихотворение начала пятидесятых годов)[27]:

О голубизна мира, голубизна, мне тобою приговоренная!

Я сердце облицевал зеркалами. Народ амальгамы

повинуется твоим устам: ты говоришь-смотришь-правишь.

Царство твое лежит - открытое, озаряемое тобой.

Но уже смеркается тебе, но ускользает то голубеющее,

тот сестринский мир, из средоточия твоих слов,

и я задвигаю засов поперек двери дальней дали:

занавесить хочу я осколки на стенке моего сердца -

здесь твои уходы останутся одним прихожденьем.

(«Сестра» Целана, к которой он здесь обращается на ты, - тоже сложный синкретический образ, объединяющий понятия Музы, Памяти, Правды. Но у Целана - по крайней мере, как следует из этого текста - именно она периодически приходит к поэту, а не он - к ней.)

Итак, Анна(-София) Янна растворена в крови Хельмута, который тоже есть лишь часть некоей личности («светлое мужество») и, по сути, составляет со своей сестрой одно целое. Неслучайно решение Анны стоять на перекрестках и спасать тех, кого еще можно спасти, так созвучно решению, высказанному мужским персонажем, Хансом (который явно выражает точку зрения самого Ханса Хенни Янна), в конце «Пролога» к драме «Той книги первый и последний лист» (стр. 274):

Я перестану писать драмы, которые развлекают. Я пойду по улицам и буду говорить с людьми. Я буду сопровождать каждого до перекрестка, где навстречу выйдет другой человек, и потом начну говорить с тем: я буду к нему принюхиваться, присматриваться. А когда встретится следующий человек, я его оставлю. И только тех буду я сопровождать дольше одного дня, кто знает, как употребить мои слова, - а через день я таких заберу к себе и исключу из общего жизненного потока: я сам определю им судьбу в соответствии с их достоинствами и призванием.

Напрашивается вопрос: может быть, и в жизни Янн называл себя женским именем Хенни не потому, что считал себя женщиной, а веря: в нем присутствует, наряду с мужским началом, и превосходящая его Мировая Душа, женское божественное начало? Было же принято давать мужчинам, как второе имя, имя Мария - в знак того, что они находятся под покровительством Пресвятой Девы. Имя Богоматери носил Райнер Мария Рильке, оказавший на Янна большое влияние (см. дневниковую запись, стр. 359-360). Упоминания, что он, Янн, рожает детей - то есть свои произведения - от Хармса, мелькают в дневниках, а потом с какого-то момента исчезают. В романе «Угрино и Инграбания» говорится лишь о детях женщины (Хенни?), к которой периодически возвращается их отец. Больше того: не только сам Янн носит женское имя, но и - с определенного момента, в янновских дневниках - его покровитель Фридрих Лоренц Юргенсен (Лора); а позже, в первом дневниковом наброске романа о Перрудье (стр. 353) - прототип будущего Перрудьи, тоже именуемый Лорой. Между прочим, один из персонажей «Анны Вольтер» - Петерсен, первый муж Анны, - и по звучанию своей фамилии, и по профессии (негоциант) имеет нечто общее с Юргенсеном и становится отцом ребенка Анны (Руки).