Книга Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

Дальше этого он идти не мог. Какой-то слабый голос заговорил в нем, протестуя. Как будто в многолюдном собрании, где все угрюмо молчали, заговорил какой-то крошечный, но живой, негодующий человечек. Это несправедливо! Ведь было же время, когда казалось, что все будет совсем иначе. Но что-то вышло не так. Произошла ошибка. Где и как это случилось? Он мог бы быть счастлив. Он был бы так же счастлив, как другие, если бы ему дали возможность. Но почему же она ему не дана? Он мог бы быть в тысячу раз счастливее Парка или Смита или даже самого мистера Дэрсингема — да, мог бы! Так почему же он не счастлив? Что ему мешает? Что, что? Негодующий голос задавал все эти вопросы, а ответа не было. Не было ответа, и неугомонный человечек внезапно умолк, стушевался, а мрачная компания осталась глуха и невозмутима.

Каждая частица его тела, от мокрых ног до спутанных волос (которые в эту ночь тоже как будто жили своей отдельной, но такой же безотрадной жизнью), подтверждала, что дело плохо. Он поднялся. Огляделся вокруг, словно ища в отчаянии, за что ухватиться, к чему прильнуть в этот час, когда ночь вливалась в комнату, когда сквозь ветхую решетку окна, сквозь трещины в штукатурке и старом гнилом кирпиче проникали сюда ее злые чары, ее невнятно бормочущие, кивающие призраки. Покой и ясность отлетели. Снова вставали дурманы снов. Потом рассеялись и они. Но движения Тарджиса были медленны, как если бы их направляли чьи-то дрожащие призрачные руки. Он наглухо закрыл окно, заткнул бумагой щели. Дверь закрывалась неплотно, и пришлось насовать побольше бумаги, всю, какая у него была, между створкой и рамой, а кстати, уж и в замочную скважину. Он выключил газовый рожок, и комната освещалась теперь лишь неверным светом маленькой печи. Одну минуту он смотрел в раздумье на умирающее пламя. Не прибегнуть ли к газу? Если бы у него была в комнате труба, это можно было бы сделать, но трубы у него нет. Если он и пустит газ, все равно, приток будет так слаб, что смерть будет ужасно медленная и мучительная. Нет, все-таки газ — это как раз то, что нужно. Стоит только сейчас закрыть кран, подождать ми нуты две, пока остынут горелки, затем опять одно движение руки к крану — и он будет лежать на кровати и слышать, как шипит, выходя, газ, потом уснет — и все будет кончено.

Он сел на пол подле огня, опираясь локтем на край кровати. Неподвижно глядя на три извилистые струйки пламени, он с мрачным удовлетворением думал о близкой смерти. Она будет безболезненна, это он знал, потому что как-то в столовой на улице Ангела разговорился с одним человеком, брату которого, полисмену, много раз приходилось видеть людей, отравившихся газом, и он утверждал, что все они умерли спокойно, во сне, без всяких мучений, без шума и хлопот. Уйти навсегда из мира гораздо легче, чем сесть в поезд на Кэмден-Таунской станции метро. Утром его найдут мирно уснувшим навек, начнется следствие, об этом напишут в газетах. Кто-нибудь из тех — быть может, мистер Голспи и Лина, — будут вызваны, чтобы дать показания. И миссис Пелумптон, конечно, тоже… «Вы не замечали за покойным каких-нибудь странностей в последнее время? Не замечали, что у него что-то на душе?» «Это был одаренный молодой человек», — скажет ли так кто-нибудь? «Трагическая смерть. Роковая любовь молодого клерка». Кто искренне пожалеет о нем? Никто. Нет, нет, найдется таких двое-трое, а может быть, и множество, кто знает? Вот Поппи Селлерс, например, говорила же мисс Мэтфилд, что маленькая Поппи, бедняжка, влюблена в него. Значит, она пожалеет, поплачет о нем. Может быть, его смерть станет великим горем всей ее жизни. «Он для меня был всем на свете, этот человек, я его боготворила». Тарджис уже слышал мысленно, как Поппи Селлерс, очень бледная, вся в черном, произносит эти и разные другие душераздирающие фразы из фильмов. Он и сам почувствовал жалость к себе — и это было самое приятное чувство из всех, какие он испытал за этот день, такое блаженное, согревающее. «Весьма прискорбный случай, джентльмены, — скажет следователь печально. — Перед нами человек молодой, подававший большие надежды…» Но тут Тарджис перебивал его (ибо каким-то необъяснимым образом он сам присутствовал тут же). «Очень хорошо, что вы теперь говорите это, — кричал он всем, горько торжествуя. — Но почему же вы раньше не сделали для меня чего-нибудь? Теперь поздно, и это вам известно. Слишком поздно, слишком поздно! Пусть это будет для вас уроком», — продолжал он сурово…

Нет, это глупости. Он просто умрет — и все. Не оставить ли записку? Обычно все оставляют записки. Но он терпеть не мог сочинять письма, и, кроме того, в комнате не было чернил. Нет, конечно, у него нет чернил. Ничего у него нет. Пора кончать и пристыдить их всех, проклятых скотов!

Придя к такому жестокому решению, он сейчас только заметил, что три пылающих столбика газового пламени тускнеют, уменьшаются. Они угасали быстро, пока не превратились в голубые дрожащие шарики, которые вспыхнули раз и зашипели, вспыхнули другой — и зашипели, потом совсем потухли. Газа больше не было. А у него нет и шиллинга для автомата, у него только восемь пенсов! Он не может даже покончить самоубийством, ему и это не по средствам.

После недолгого молчания с кровати послышались странные звуки, фантастические, невероятные, и облетели темную комнатку. Это Тарджис не то плакал, не то смеялся, а может быть, делал и то и другое вместе. Во всяком случае, он с собой не покончил.

Теперь он вел себя очень шумно. Инстинктивно протянув руку к крану газовой печки, он в темноте обжег ее обо что-то очень горячее, вскрикнул пронзительно и заколотил рукой о пол. Потом доковылял до окошка, чтобы вынуть бумагу, но окно почему-то не поддавалось, и он толкнул его так сильно, что, когда оно наконец распахнулось, впуская струю ночного холода, гнилая деревянная рама громко затрещала. Дверь производила еще больше шума. Он хотел вытащить вон всю бумагу, но это оказалось нелегкой задачей, и он в нетерпении до тех пор тянул за ручку, пока дверь неожиданно не открылась внутрь, и он гулко шлепнулся на пол. Тогда он услышал какие-то звуки внизу и в открытую дверь увидел свет, который приближался, двигаясь толчками. Через минуту его глазам представилось необычное зрелище — мистер Пелумптон в ночной сорочке, со свечой в руке.

— Тише, тише! — укоризненно промолвил этот джентльмен. — Кто же ночью стучит так и поднимает на ноги весь дом! Моя миссис думала, что к нам ломятся воры. Имейте каплю рассудка, милейший, хоть одну каплю! Нельзя проделывать такие вещи — да еще ночью! Конечно, нет ничего худого в том, что человек погулял, выпил пинту-другую и воротился поздно, — со мной самим это бывало в молодости. Но это не причина, чтобы так вести себя. Господи помилуй! Настоящее землетрясение! Ложитесь в постель, мой милый, и если вам не спится, так не мешайте спать другим.

— Извините, — сказал Тарджис. — Это я нечаянно. Я вовсе не пьян.

— Ну, знаете ли, вы шумели так, как будто уже допились до белой горячки, — строго возразил мистер Пелумптон, удаляясь.

Через десять минут Тарджис спал крепким сном.

7

— Хорошо, посмотрим, — сказала миссис Пелумптон с сомнением в голосе. — Да, поживем — увидим.

Тарджис только что пытался объяснить ей (не упоминая о фактах), почему он в это субботнее утро не пошел в контору, почему не пойдет туда больше никогда и не может сейчас уплатить миссис Пелумптон то, что он ей должен. Он поздно сошел к завтраку, и супруги остались при убеждении, что он вчера был безобразно пьян и оттого так шумел.