Книга Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

в комок женскую фигурку. В тот же миг мне стал понятен самоубийственный замысел драконов: они отвлекали тварей на себя, подобно как птицы ценою собственной жизни отвлекают змею от гнезда, в котором пищат птенцы. Меня охватил ужас. Я не знал, стоит ли бежать к женщине, или это привлечёт к ней внимание чудовищ и сведёт на нет самоотверженность драконов. Мои сомнения разрешило лишь то, что бой скорее удалялся от притаившейся женщины, чем приближался к ней.

Схватка показалась мне страшно долгой. Антоний дрался, как одержимый демонами, и каким-то чудом уцелел, хотя и оказывался неизменно в самой свалке, и те смельчаки, что сражались рядом с ним, большею частью погибли. Лаурвайи, который, вероятно, из благодарности за бой в его родной деревне, следовал за Антонием по пятам, страхуя и прикрывая его, был с головы до ног залит кровью. Удар лапы отвратительного монстра пришёлся вскользь, вспорол кожу на его голове, выдрав клок волос, сломал скулу, сломал ключицу и распорол плоть до самого бедра – но юный язычник уцелел. Из наших солдат осталось в живых не более половины отряда; кровь хлюпала под ногами, медленно просачиваясь в белёсый горячий песок.

Драконы, умершие, защищая женщину, оказались отнюдь не воинами. Я, перевязывая чью-то рану, едва мог отвести глаза от мёртвой девы-дракона, лежащей в луже тёмной крови – и уместить в душе то, что это она, слабая женщина, поражала наших бестий войны решительностью и отвагой. Её длинные вороные косы разметались по траве, тонкие пальцы последним усилием вцепились в камни, а прекрасные глаза, которые она не успела закрыть, всё ещё смотрели в недоступное более небо… Второй дракон, худенький лохматый юноша того несколько женственного типа, какой часто бывает присущ молодым кастратам, остался лежать на боку между валунами; белая кость, прорвав набухший кровью рукав его рубахи, торчала в прореху. Он тоже казался мёртвым, но не был переломан так ужасно, как женщина. Мне страстно хотелось подойти к его телу и попытаться уловить хотя бы тень жизни – но наши раненые требовали к себе внимания с детской настойчивостью. Оба лекаря армии Антония были убиты в бою с мертвецами; я вынужден был как-то помогать в меру собственных невеликих сил тем, кто кричал от боли – оставив погибших ради живых.

Я чувствовал к драконам нестерпимую жалость именно потому, что мне впервые было дано видеть гибель отдавших жизни за други своя – и сии светочи добродетели оказались язычниками. Я вновь думал о некоей светлейшей истине, общей для всех людей всех вер – моя душа оплакивала драконов-варваров, как брата и сестру.

Тот дюжий краснолицый вояка, что громче всех сетовал на судьбу и не желал воевать на стороне Тхарайя, ещё в начале боя присоединился к заряжающим пистолеты – но тварь, раскидав стрелков, убила ослика с порохом и пулями в седельных сумках, а дюжему крикуну вспорола живот. Он умирал тяжело и страшно, но я успел благословить его напоследок, всей душой надеясь, что своей смертью несчастный искупил содеянное зло и упокоился-таки на лоне Господнем.

Рыжий парень, потерявший в бою друга, бросил Антонию в запальчивости:

– Подыхать нас сюда привёл?!

Но чернобородый с усталым отмякшим лицом, вздохнув, возразил:

– От своего беса – куда денешься? Никак, это мы их с-под земли и вытащили…

Антоний, сидящий на окровавленной земле, погружённый в апатию смертельной усталости, будто и не слыхал их.

Закончив перевязывать раненых, я пошёл к женщине, что пряталась в расщелине; она, убедившись, что с чудовищами покончено, встала и тут же тяжело опустилась на камень. Очевидно, она была ранена или слаба – и я с запоздалым ужасом увидел, что она прижимает к груди укутанного в плащ грудного младенца.

Забыв обо всём, я бросился к бедняжке со всех ног. Женщина скинула с головы плащ, показав осунувшееся бледное личико с голубыми глазами и белокурые косы, заплетённые на варварский манер. Она казалась хрупкой и очень юной, но выражение крайней усталости и неизбывного горя добавляло её внешности лета до истинной зрелости.

Северянка в варварской одежде смотрела мимо меня – туда, где между обломков скал виднелись изломанные тела мёртвых драконов. Её младенец всхлипнул и захныкал; она прижалась губами к чёрным блестящим волосикам у него на макушке.

Я невольно остановился в нескольких шагах от неё. Антоний подошёл следом и спросил дрогнувшим голосом:

– Я схожу с ума, или ты… вы – принцесса Жанна Приморская?

– Была, – глухо отвечала женщина. – Была принцессой Жанной… стала… Яблоней… Лиалешь из рода Сердца Города. Царицей Ашури.

Жанна

Он стоял передо мной, забрызганный кровью и бледно-зелёным гноем, с располосованным лицом, с белёсыми волосами, выгоревшими, как солома… Я понимала, что это – принц Антоний, но мне было решительно всё равно.

Моя лодыжка болела тяжёлой тянущей болью; опираться на ногу было мучительно, но, в сущности, это тоже не имело особенного значения. В моих ушах ещё звучал крик Шуарле: «Беги, Лиалешь, беги!» – медный свист крыльев Раадрашь, визг Далхаэшь и хруст костей, ломающихся о камень. Я проклинала про себя собственную неловкость: если бы моя нога не попала в трещину между камнями и не подвернулась бы, моим милым несчастным друзьям не пришлось бы отвлекать ужасных созданий, напоминающих огромных отвратительных богомолов, ценой собственной жизни. Мне надо было благодарить Нут и Господа за то, что они спасли драгоценную жизнь Эда и мою жалкую собственную – а я не могла, потеряв ближайшего друга и женщину, заменившую мне сестру.

Всё было тусклым и пустым. А Антоний потрясённо спросил:

– Как – царица?!

Я вяло подумала, что воюющему с моим Тхарайя совсем не надо знать подробностей. Потом откуда-то сверху или, напротив, снизу, из клубящейся серости, пришла мысль, что не здесь, в горах, кишащих выходцами из-за реки, и не с упомянутыми выходцами Антоний должен бы сражаться. Как бы то ни было, я в какой-то степени обязана жизнью и ему, решила я и заставила себя сказать:

– Жена Тхарайя, государя Ашури.

– Не может быть! – завопил Антоний с этакой трудноописуемой смесью недоверия, восхищения и отвращения. Он порывался говорить ещё что-то, но мне было совершенно неинтересно.

Рядом с Антонием оказался молодой монах с измученным нервным лицом, в балахоне, вымазанном всеми видами грязи, какие только можно найти в Ашури, и пропитанном засохшей и заскорузлой кровью. Он было показался мне полусумасшедшим фанатиком: его глаза горели влажным лихорадочным блеском, а на щеках рдели красные пятна, как у чахоточного, – но первые же слова монаха меня переубедили.

– Государыня… – сказал