Книга Тактика победы - Михаил Кутузов

Он мне ответил, что ответственность он берет на себя, а моя 22-летняя отличная служба и моя хорошо известная преданность новому отечеству, которое меня уже усыновило, не давали возможности смотреть на меня как на иностранца.

Снабдив меня словесными, очень пространными инструкциями, он просил меня ехать тотчас же.

Осторожность (которая никогда не была моим главным качеством) надоумила меня просить у Кутузова разрешения взять с собой русского генерала. И я предложил ему Эссена, который находился тогда в Журжеве, где командовал корпусом передовых войск.

Он одобрил эту предосторожность и сказал, что мой выбор ему очень приятен. Эссен был всем известен своею честностью и скромностью.

Я уехал в тот же день с г-ном Матье Пизани, одним из переводчиков при нашей миссии в Константинополе. Приехавши в Журжево, я сообщил Эссену, под секретом, смысл моего поручения, причиной которого я выставил осмотр передовых войск. Затем я просил великого визиря назначить мне время, когда бы он мог меня принять; он просил меня быть у него на следующий день утром, и я в 10 часов поехал в Рущук.

Так как нравы и обычаи турок неизвестны всем тем, которые будут читать эти записки, то я опишу церемонии, с которыми я был принят, и обед, которым меня угощал великий визирь.

Один из его главных свитских офицеров встретил меня у выхода из лодки, со свитою в 50 кавалеристов и сотней янычар, которые стояли шпалерами до дома великого визиря, находившегося недалеко от берега. Мне подали лошадь, убранную богатой попоной, такую же подали и Эссену.

20 человек, неся большие шесты с серебряными набалдашниками, провожали меня пешком. Приехав к Ахмету, я увидал, что двор и комнаты его были наполнены его офицерами и янычарами; самого его не было в той комнате, где он должен был меня принять. Великий визирь и все турецкие сановники не могут вставать с дивана перед «неверной собакой» (как они нас называют) и, желая вежливо принять, они обыкновенно выходят в другую комнату.

Перед тем как принимаемый, которому они не хотят нанести обиды, входит в приемную в одну дверь, великий визирь, не нарушая своего обычая и не оскорбляя своих предрассудков, быстро входит в другую дверь и садится на диван, на почетное место, в углу комнаты.

Визирь сел на подушку, сложив крестообразно под себя ноги, и около него держали на подушке, в золотой коробке, закрытой золоченой тканью, государственную печать, которую мы имели глупость отдать ему. Позади него на стене висели оружие, герб и знамя. Он пригласил меня сесть по правую руку, а Эссена посадил по левую.

Нам принесли варенья, кофе и трубки. Это также честь, оказываемая тем лицам, которым хотят выказать уважение. Мой переводчик Пизани все время стоял.

В обеденный час принесли маленький круглый стол, какого-то серебряного металла, и поставили перед визирем. Двое из его людей положили ему шитые шелком и золотом салфетки на колени и на шею. Слуги, перед тем как подавать ему что-нибудь, становились на колени (великому визирю, так же как и английскому королю, услуживают только на коленях).

Нам тоже принесли по две салфетки, но без коленопреклонения. В комнате находилось до 50-ти человек, между ними был Босняк-ага, с которым великий визирь обращался, как мне казалось, довольно бесцеремонно. Сидели же только мы трое.

Нам подавали более 60-ти блюд, иные были превосходны: супы следовали за вареньем, жаркое за пирожным, без разбора и выбора. У нас не было ни ножей, ни вилок, только к супам и соусам подавались маленькие, черного дерева, ложки, украшенные бриллиантами и кораллами; для остальных блюд мы пользовались пальцами, и едва мы брали щепотку, как блюдо исчезало и заменялось другим. (Это была сцена из обеда Санчо Панса на острове Биратария).

Для питья нам давали шербет, род лимонада, очень вкусного, но они портили его, прибавляя туда розовой воды, особенно противной с мясом. Великий визирь не только сам не мог пить вина, но даже не смел подавать его у себя и нам. Ахмет объяснил мне это, прося извинить за то, что он нам не подал вина.

Перед и после обеда мы должны были омыть руки в большой серебряной посудине, куда был положен кусочек мыла, а великий визирь, омыв свои руки и бороду, причесал ее; затем нас надушили деревом алоэ и фимиамом и снова принялись за трубки и разговоры.

Во время обеда для нас был дан концерт – впрочем, было бы лучше, если бы его не было.

Я никогда не слыхал подобной дисгармонии: 10 громадных тромбонов и 20 маленьких, настроенные на разные тона, и 8 кларнетов составляли этот оркестр. Между тем надо было находить прелестной эту ужасную музыку, которая в продолжение часа драла нам уши. Великий визирь сожалел о потере регента, убитого или взятого Марковым. Да, это прискорбно, должно быть, он был талантливый человек!

Покинув визиря, я с таким же церемониалом был провожаем до моей лодки. По азиатскому обычаю, требующему делать подарки, визирь подарил мне прекрасного арабского коня и шаль для моей жены, извиняясь, что стоимость шали не особенно велика, так как у него при себе их осталось немного, зато все лучшие в лагере.

По возвращении моем в Бухарест я ему послал хорошую запряжку из шести русских лошадей.

Разговор, который я имел с этим оригинальным человеком, очень интересен. В немногих словах я объяснил ему смысл моей миссии, я ему сказал, что глубокое уважение и доверие, которые к нему питал главнокомандующий, заставили последнего просить его определить с ним одним условия мира, основанием которых я предложил р. Серет как границу.

Он подумал минуту и затем произнес свою знаменитую речь.

«Я тронут доверием и уважением Кутузова; мои чувства к нему есть и будут такие же, какие были и раньше; я его знал, еще когда он послом приезжал в Константинополь, и с тех пор я чувствую к нему самое искреннее расположение. Я люблю русских, мне пришлось быть у них пленником; я тогда был еще маленьким офицером, и они ко мне относились с поразительной заботливостью, интересом и даже уважением.

Если бы не проклятый этикет моего настоящего положения, который меня страшно стесняет, я бы просил Кутузова приехать в Журжево, где я бы его встретил. Тот же самый этикет мешает Кутузову приехать сюда. Мы могли бы встретиться посреди Дуная, в лодках, но это было бы комично, а во-вторых, то, что мы говорили, не было бы секретно.

Во всяком случае, Вы приехали ко мне, вы пользуетесь доверием Кутузова и заслуживаете моего. Я слышал о Вашей репутации и буду с Вами говорить откровенно. Вот мои взгляды. Стыдитесь, вы, которые обладаете у земного шара, воюете из-за нескольких вершков земли, которая вам даже не нужна (он был прав) и при каких обстоятельствах?

Когда вы должны ожидать нападения Наполеона, который увлек за собой половину Европы против вас! Я бы мог воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы отказать заключить мир, что дает мне право притянуть к себе армию, которая вам очень нужна и может вас спасти (он был прав).

Я мог бы способствовать вашей гибели, продолжая жестокую и затруднительную для вас войну, но я смотрю дальше, спасая вас, мы спасаем самих себя, после вашей погибели (если бы это совершилось) сделаемся жертвами Наполеона мы[147], и я хочу предотвратить это двойное несчастье.