Книга Тайна семи - Линдси Фэй

– Этот старый аптекарь был русским, – сказал я.

Она пожала плечами и пробормотала:

– И все равно, это был ты. Старым русским аптекарем с большой пожелтевшей бородой.

Тут я не сдержал улыбки. Я не верил, что все обстояло так просто, как пыталась убедить меня моя домохозяйка. Лишь потому, что мне часто и против своей воли доводилось выступать в роли исповедника, еще не означало, что Мерси это заметила. Это я проводил дни за коллекционированием мельчайших ее особенностей, а не наоборот. И все же… Если Хелена права, пусть даже частично права… тогда, возможно, я не какая-нибудь там тень, направленная по касательной.

– Когда ты смотришь на меня вот так, грустно и с улыбкой, хочется, чтобы ты меня поцеловал, – предложила она.

Очень умная женщина эта миссис Хелена Боэм. И я все целовал и целовал ее, и тут начало всходить солнце. И на какое-то благословенное время весь остальной мир провалился в небытие.

Весь следующий день был ярким и солнечным, просто до рези в глазах, оставшийся снег истоптан прохожими и бродячими свиньями, смолкли призывные крики торговцев песком. На смену им пришли бакалейщики, восхваляющие сладкий каролинский картофель, только доставленный морем с юга. Я пошел и купил бушель за семьдесят пять центов, и оставил пакет кремово-желтых клубней в кладовой у миссис Боэм, зная, что она заглянет и найдет его там. После этого починил нижнюю ступеньку крыльца, и пока занимался этим, обрадовался, заметив, что из расщелины у боковой дорожки пробился изумрудно-зеленый стебель крокуса. После этого вернулся к себе в комнату, сел за стол и написал письмо. В голове роилось множество мыслей, и я должен был поделиться ими с Мерси Андерхилл.

Проблема заключалась в том, что я никогда прежде не осмеливался говорить с ней на простом и понятном английском. Видно, боялся нарушить хрупкое равновесие нашего с ней общения, ну а потом… просто времени на это не было. Но я решил покончить с практикой занимать дешевое стоячее место, пусть и в первом ряду, имея в кармане постоянный пропуск в театр, чтобы смотреть, как сам исполняю на этой сцене роль полного дурака.

Я решил написать ей правду.

И, закончив писать, отправился в Касл Гарден.

По берегу в тот день гулял резкий мартовский ветер, срывая шляпы с беспечных денди, носы прохожих резко краснели. Ковровую дорожку убрали, но декоративные венки и гирлянды остались. Их изрядно потрепал соленый ветер, и выглядели они не лучше уцелевших после кораблекрушения мореплавателей. Я перешел через мост и уселся на ту же скамью, где недавно сидел с Джимом, и стал смотреть на огромную серебристую реку монстра. Она колыхалась и пенилась под ветром, глубины ее были полны тайн. Я вспомнил ту ночь, когда познакомился с Люси Адамс, вспомнил, как много людей погибло тогда в этих водах, отмеченных мрачной красотой. Я мог бы сидеть здесь долгие часы, до тех пор, пока соль не отмоет меня добела.

Но мне надо было отправить письмо. Я достал его из кармана и стал перечитывать, пока мимо вышагивали прохожие, цепляя полами длинных шерстяных пальто сигарный пепел и выброшенные восковые спички, осторожно обходя серые лужицы подтаявшего снега.

Дорогая Мерси!

Тебе известно, как долго я был влюблен в тебя. Но с тех пор, как ты уехала, мне удалось кое-что понять. Кое-что новое. Если слова, как ты говорила, могут быть картами, тогда моя жизнь в последнее время превратилась в одну сплошную географию, где очень трудно порой уловить отдельные буквы. Подозреваю, что ты в этом деле проявляешь больше мастерства, нежели я. Но я буду стараться.

Стремление защитить тебя так долго довлело над всеми моими мыслями, что я и не догадывался, как часто ты защищала меня. Возможно, ты просто этого не помнишь, а может, делала то же самое для всех и каждого, но не успевал я пробыть в дурном настроении и трех минут, как ты передавала мне свои новые стихи для честной оценки или же требовала, чтобы мы вместе с тобой читали сцену из «Бури». Признаю, с расстояния я смог лучше понять, что значило для меня общение с тобой. До последних дней буду благодарен судье, что ты была в моей жизни.

Полагаю, что и любить я буду тебя столь же долго. Будь у меня выбор, я предпочел бы постоянно скучать по тебе, нежели вовсе забыть о твоем существовании. Однако я должен научиться жить без тебя. И не только ради своего блага.

Примерно полгода прошло с той поры, когда я ненавидел каждого мужчину, посмевшего хоть раз прикоснуться к тебе, и это вместо того, чтобы просто наслаждаться твоей теплотой. Если б я все это время боролся за тебя, боролся с ними и своими страхами, да что там – со всем миром за твою постоянную привязанность, у меня было бы больше прав на такое чувство. Но я удовлетворился тем, что нахожусь рядом с тобой, что накопил столько моментов бесценной близости и одновременно напрочь забыл о том, что тебе ничего не известно об этой моей коллекции. А потому ты уже больше не могла потворствовать этим моим проявлениям ревности. В твою честь я возвел целые мили бастионов, но лишь в своем воображении. И никогда, ни разу не показал тебе ни одного.

Я мог бы солгать и сказать, что сейчас, когда у меня появилась женщина по имени Хелена, ставшая моим другом, ты по-прежнему можешь испытывать ко мне те же чувства. Но нет, не стану. Предпочел бы, чтобы ты бешено ревновала меня… потому как если ты ничуть не ревнуешь, значит, никогда не любила меня по-настоящему. Ну как, сможешь?.. Вероятно, ты могла любить меня только на бумаге. И только на расстоянии, равном целому океану. И чисто теоретически. С пером в руке, гадая и размышляя о мельчайших и незначительных деталях моей жизни в Нью-Йорке, подобных хлебным крошкам, которые так легко смахнуть со стола, заварочному чайнику или стиральной доске. Но этого недостаточно. Для тебя я жил подобно некоей довольно отстраненной идее. А мне хотелось быть с тобой каждый час и каждую минуту, и если тебе не хотелось от меня того же самого, во плоти, тогда ты не нужна мне больше, и дальше я буду жить, как хочу и могу. Так что теперь, думаю, даже если ты никогда больше не вернешься, я вполне смогу это пережить.

Уж не знаю, так это или нет.

У меня не осталось ни единого предмета на память о тебе, если не считать этих последних писем. Все остальное сгорело семь месяцев назад. В основном то были фрагменты драм, нацарапанных на обратной стороне рекламных объявлений и партийных листовок. Какие-то бесчисленные наброски, огрызок свечи, которую ты затушила, предварительно облизав пальцы языком. И я рад, что все это исчезло. На этот раз я сохраню только то, что ты дала мне. И как-нибудь постараюсь прожить остаток жизни самостоятельно – в глубоких раздумьях, работе, осознании ее значимости.

Как всегда, можешь просить меня о чем угодно. На протяжении довольно долгого времени я принадлежал только тебе. Но перестал хотеть того же от тебя. Не могу удержаться от мысли – то было бы довольно своеобразным погашением долга. Всецело обладать тобой.

Твой

Тимоти

Я мог опустить письмо в выбранный мною почтовый ящик для хранения корреспонденции. Как тогда, в последний раз. Но вместо этого развернулся и подошел к низенькому железному ограждению.