Книга Крепость - Петр Алешковский

– Любовь Олеговна, откуда тут бульдозер? – спросил на бегу.

– Иван Сергеевич, они там всё перемесят, слышите – работает уже, трактор из музея, сам директор приехал, руководит. Я сказала, чтобы вас дождались, а он отмахнулся и пошел.

– Беда! – Мальцов побежал что есть сил, краем глаза заметив, что бабка бросила тяпку и поспешила за ним.

Успел вовремя. Огромный желтый бульдозер «Б-10», мощная махина с широченным ножом, уже срезал завалы у стены и приближался к раскопу. До траншеи ему оставалось метров сто. Бульдозер подъезжал к стене с поднятым ножом, затем опускал его и оттаскивал захваченную землю, освобождая кладку. Гусеницы уничтожили травяной газон, превратив заброшенный уголок в сплошное месиво. Чуть в стороне от работающей машины стоял себе Маничкин, наблюдая за всем этим варварством, сам пришел, нарочно, чтобы проследить за началом работ. Странно только, что он был один, обычно ходил везде окруженный шестерками.

– Стой! Стой, идиот, ты же в тюрьму пойдешь, гадина! – закричал Мальцов издалека.

Маничкин обернулся, увидел его, призывно махнул рукой.

– На работу как на праздник, в белой рубахе и костюме, с галстуком, уважаю, Иван Сергеевич! – опередил его, запыхавшегося, на миг потерявшего дар речи.

– Ты что творишь, паскуда? – толком не отдышавшись, попер на него Мальцов.

– Тише, тише, начальник, я начинаю работы согласно постановлению министерства культуры по реставрации памятника. Есть еще вопросы?

– Какие работы, проект еще не согласован! Какое постановление? Не вешай мне лапшу на уши и заглуши бульдозер, немедленно!

– Без документов я б сюда не сунулся, Иван Сергеевич, знаю тебя как облупленного, спишь и видишь, как меня пристрелить во второй раз. – Маничкин говорил нарочно тихо и спокойно, из-за работавшего мотора Мальцов с трудом разбирал его слова.

– Я в тебя не стрелял, идиот. Неужели еще не понял, ты – просто пешка в большой игре?

Мальцов в несколько прыжков доскочил до бульдозера, размахивая свободной от пакета рукой, вопя истошно: «Стой! Стой, кому говорят!»

Музейный таджик-бульдозерист Фарход, заметив и узнав его, сбавил обороты и, потянув рычаг, опустил нож, врыв его в землю.

Но пока Фарход открывал дверь, спускался с верхотуры по лесенке, подходил к нему, пока они здоровались, Маничкин незаметно пробрался к бульдозеру с другой стороны, влез в кабину, поддал газу и поднял нож. Он тронул желтое чудовище с места и попер, попер, прямиком на траншею. Лицо его покрылось пятнами – так бывало всегда, когда он слетал с катушек и истерически орал на подчиненных, теряя остатки разума.

Мальцов бросился наперерез, взлетел на отвал, встал на нем, раскинув руки в стороны. Фарход, хорошо зная нрав своего начальника, вдруг побелел, упал на колени и закрыл голову руками – наверное, представил, что будет, когда тяжеленный нож раздавит Мальцова, впечатав его в каменную стену.

– Давай, дави, сука! – завопил, глядя прямо в глаза врага, Мальцов.

Бульдозер чуть сбавил ход, но продолжал надвигаться, нож упрямо срезал дерн, как масло, заворачивая его в толстый рулон. Стоя на верху отвала, Мальцов оказался на одном уровне с сидящим в кабине. Ему не раз доводилось видеть разгневанные лица, но с такой неистовой, клокочущей яростью, перекосившей лицо Маничкина, он сталкивался, пожалуй, впервые. Дергая за рычаги, директор музея истерически отмахивался левой рукой, словно отбивался от жалящих пчел, подавая ему команду немедленно уходить с дороги. Мальцов издевательски выкинул в ответ средний палец. Мутные глаза Маничкина, лишенные всякого разума, – последнее, что он успел хорошо рассмотреть. Мотор взревел, из трубы выскочило облако сизого дыма, три громадные буквы «ЧТЗ», расположенные над радиатором между двумя фонарями, дернулись и рванули на приступ.

Мальцов бросил моментальный взгляд через плечо: фанера прикрывала щель, как он ее оставил, этот идиот даже не заглянул в раскоп, не поинтересовался, он преследовал одну цель – унизить врага, потому и пришел сам, чтобы проследить за исполнением мести.

Время вдруг сгустилось и замедлило бег: вот он стоит на отвале, а трактор всё прет и прет, и Маничкин уже не машет рукой, а исступленно колотит кулаком по приборной доске, словно вгоняет гвозди в доски его гроба, подстегивает себя. Лязгают гусеницы, урчит, набирая обороты, дизель, бьет из трубы дым, откинув круглую заслонку почти перпендикулярно трубе, и упрямо наступает железная сволочь, и не думает останавливаться. И уже некуда деваться, хоть прыгай в раскоп, так ведь закопает, похоронит в нем, это не человек за рычагами, а демон, губы скачут, он кричит, кричит беззвучно, и тянет на себя рычаг отвальника, чуть поднимая его, и он уже в метре от насыпи, и вот уже подхватил ее, перекопанную, легкую, как пух, для такой машины это не преграда! И Мальцов вдруг поверил: не свернет, зароет, он просто не соображает, что творит, ублюдок, ворюга, подлец! И голова ли отдала приказ ногам, или ноги сами приняли решение – в один прыжок ухнул на дно, отвалил щит, спрятался в проеме щели, внизу, недоступный взору бульдозериста. Теперь-то Маничкин застопорит машину, выйдет посмотреть, тогда будет шанс поговорить. Черт с ним, покажет ему храм, и Маничкин поймет: тут открытие, мировое открытие, только это и может теперь его остановить и заставит пойти на переговоры.

Но как бы не так – нож пропарывает землю: страшный, тяжелый, неживой, полированная тупая чугунина, и вот сыплется отрытая земля, и погребает траншею и его, и запечатывает щель, Мальцов едва успевает отпрыгнуть внутрь. Уголок света вверху становится всё меньше, пыль забивается в ноздри, и наступает темнота, и приглушенный рев дизеля теперь доносится издалека, сладострастно урчащий рев железного чудища, и заползает в подземелье и растекается по нему вместе со сладким запахом солярки и машинного масла, впитавшегося в землю и смешавшегося с ее пыльным запахом.

– Завалил, сука, и даже не остановился, – еле выговорил дрожащим шепотом Мальцов, упал на слежавшееся сено, свернулся клубочком около давно погасшего энкавэдэшного кострища и заплакал навзрыд от бессилия и страха. Он не знал, как поступить, никак не мог контролировать ситуацию: всё произошло мгновенно, его воля ничего не решала – всё совершил бульдозер, ведомый спятившим Маничкиным. Раз! – и захлопнулась мышеловка, и ничего предпринять он не мог, как бы ни пытался. Один, отрезанный от мира, который и не подозревал, что он тут законопачен, засыпан рыхлой землей, и остается только выть и готовиться к худшему. Готовиться? За что? За что? – не находил ответа.

13

Сколько времени он пролежал на сене, борясь со страхом, осознавая, что же на самом деле произошло? Минуты? Полчаса? Час? Мышцы, еще недавно выполнявшие молниеносные приказы мозга, задеревенели, словно их свело судорогой. Темнота прибавляла страху, страх сковывал тело, леденил кровь, вызывая боль в животе и тошноту, вытягивая из души оставшуюся силу. Паника накатывала волнами, накрывала с головой, по телу разбегались мурашки, и самопроизвольно начинали клацать зубы. Противный лязгающий звук поселялся в ушах, казалось, стены пещеры усиливали его. Звук возвращался, ссыпа́лся с потолка, выскакивал из темных закоулков, дробный, костяной, как будто очнулись спавшие до поры алчные мертвецы и вот – подбираются к нему, хохочут над его бессилием. Он еще сильнее сжимался, почти доставая коленями подбородка, и затыкал ладонями уши. Погребен! Запечатан! – эти крики ужаса звучали только в его голове, из пересохшего горла не вырывалось ни звука, ему казалось, что он сходит с ума.