Книга Девичьи сны - Евгений Войскунский

Теперь что-то африканское, обезьяны прыгают… ах, это Клеопатра выскочила из клетки… Стой, куда ты?.. Назад, нельзя по деревьям… Он бежит по какой-то аллее, в густой тени платанов, а впереди – горы, и откуда-то появляется Штейнберг, на нем штормовка, соломенная шляпа и почему-то красный галстук… Красное – знак опасности?.. Знак опасности… Лицо у Штейнберга замкнутое, суровое, он предостерегающе взмахивает рукой…

Жарко, жарко. Круглов просыпается весь в поту и видит в окне четырехугольник ночного неба с одинокой звездой в левом верхнем углу. Горит на тумбочке настольная лампа, завешенная полотенцем. А сухость во рту такая, какая бывает только в Сахаре. Почему в Сахаре? – сам удивляется географической мысли. А, вот почему: сухость – Сахара… звучит похоже… Черт знает что…

Повернув голову, Круглов видит на диване у противоположной стены фигуру спящего человека, укрытую пледом. Галочка. Бедная девочка, сморило ее. Спи, Галка, спи. Вот только попить бы. Он тихонько шарит рукой по тумбочке – ох! Что-то падает и разбивается со звоном. Галя вскакивает с дивана и, запахивая халатик, подходит к постели Круглова. Вот те на! Это не Галя. Незнакомая маленькая женщина с круглым, как луна, лицом, в очках.

– Извините, – бормочет Круглов. – Я хотел…

– Хотите пить, Георгий Петрович? Сейчас.

Какая вкусная, какая прохладная вода. Он выпивает полную чашку, просит еще.

– Кто вы?

– Елизавета Иванна я, – приветливо сообщает маленькая женщина. – Медсестра я. С Галиной Леонидовной работаю.

– А где Галя?

– Она меня попросила у вас подежурить. А сама улетела. Беда там случилась. Галин папа умер.

Сиротливо мерцает в окне одинокая звезда. Боже, какое одиночество… ужас какой…

– Выпейте, Георгий Петрович.

Его губ коснулось холодное стекло. Он открывает глаза, послушно пьет из рюмочки, морщится от горького вкуса капель.

– Когда?

– Что когда? Улетела Галина Леонидовна сегодня. То есть вчера уже… Восьмого… А папа умерли седьмого. Аккурат перед праздником.

Что еще за праздник? Ах да, женский день. В шестидесятом они поставили опыт тоже… тоже накануне женского дня… Ну вот и конец. Опыт закончен, братцы-матросы. Bот только бы еще воды напиться…

– Воды, – просит Круглов.

Он никогда теперь не напьется так, чтобы утолить жажду полностью. И не надо. Ничего больше не надо. Жить не надо.

Только на Галку еще раз взглянуть… на милое, любимое лицо…

Десятого марта она прилетела.

– Здравствуй, Юра. Ну что, температура нормальная, идешь на поправку. Молодцом.

– Как это произошло?

Галя не сразу отвечает. Ей трудно. Еще не освоилась с мыслью, что предстоит жить без отца.

– Заболел старый Юсуф, – говорит она, глядя в окно. – Впервые в жизни заболел. Его правнук, да ты его знаешь, Шамиль, с кем-то там, с дружками своими, угнал чужую машину и… ну, в общем, сел в тюрьму. И Юсуф слег. Отвернулся к стене, есть перестал. Утром Марьям-ханум срочно вызвала папу. Папа поехал. Не знаю, о чем он говорил с Юсуфом. Наверное, уговаривал продолжать жить. Полдня просидел там. Чай они пили. Марьям-ханум радовалась – Юсуф опять чай пьет. Выехал папа от них в третьем часу. А полчетвертого его нашли недалеко от птицефабрики. Он сидел мертвый за рулем. Рядом на сиденье лежала ветка мимозы. Он всегда дарил маме мимозу. Да ты знаешь… Машина стояла с помятым передком. Обширный инсульт, мгновенная смерть. Он только успел руль крутануть, и машина врезалась в скалы.

– Пятница четвертого марта, – говорит Галя. – Еще бы не помнить. Еще бы не помнить. Но ты никогда не говорил, что случилось в тот день. Почему ты вдруг очутился в лесу и заблудился?

– Как я очутился в лесу, я и сам не помню. Но дело в том, что в тот день компьютер выдал одну распечатку…

Круглов умолкает, услышав, как скрипнула половица. Быстрым шагом направляется в коридор и выводит оттуда на веранду Игоря. На загорелом теле мальчика белеют бинты.

– Ты подслушивал? – тихо спрашивает Круглов.

Игорь смотрит на него встревоженными глазами. И вдруг кидается к Круглову, судорожно в него вцепляется, кричит:

– Не уезжайте! Дядя Георгий, не уезжайте! Не уезжайте!

Круглов гладит его по голове.

– Ну, ну, Игорь, с чего ты взял? Ну-ка успокойся. Будь мужчиной. Никуда я не уезжаю.

Он ведет мальчика в комнату и велит лечь в постель. Черемисин, потрогав ладонью лоб Игоря, разматывает бинты, осматривает ранку на животе, мазью смазывает.

– Дядя Георгий, вы правда не уедете? – спрашивает Игорь.

– Да… Не уеду. Спи, дружок.

Круглов возвращается на веранду. Вскоре и Черемисин выходит. Ася засуетилась было, ведь давно пора обедать, но Круглов говорит ей:

– Не затевайте обед. Не надо. Только чай.

На Карабурун опускается вечер. Темнеет по-южному быстро, без томительных сумерек: только что, казалось, еще было много свету – и вдруг темнота, не различишь лица сидящего против тебя человека.

Над верандой Черемисиных вспыхивает лампочка в абажуре, стилизованном под керосиновую лампу.

Молча пьют чай с абрикосовым джемом, с кизиловым вареньем – у Аси всегда что-нибудь вкусненькое к чаю.

Странное молчание: в нем слишком много недосказанного. Бывает ведь так: прочертит ли вечернее небо метеор или как-нибудь иначе напомнит о себе мироздание – и умолкнет разговор о сегодняшнем, насущном, и не знаешь, решительно не знаешь, как потечет жизнь дальше.

– Ты сегодня не поливал сад, – напоминает Круглов племяннику.

– Ничего страшного, – отвечает Черемисин. – Вы не закончили, дядя Георгий. Вы сказали: в тот день компьютер выдал распечатку…

– Да. – Круглов аккуратно подбирает ложечкой джем с розетки. – Он обработал все данные и выдал неожиданный ответ. Со старательностью того самого, который лоб расшибет, если его заставят молиться, компьютер рассчитал продолжительность эксперимента… который мы поставили, Галя, в шестидесятом с твоим отцом… Собственно, чему тут удивляться… В том-то и заключался смысл эксперимента, чтобы постепенный износ организма преобразовать в ступенчатый. Вот и подошло время ступить… Ну да, ступить на эту ступеньку… У Штейнберга она пришлась на седьмое марта… а у меня на девятнадцатое августа… на завтра…

И опять тишина. Только прошелестел листвой вечерний ветерок. Да с улицы донеслась музыка, полная неистребимого оптимизма, – сорвалась, верно, с магнитофона случайного прохожего.

– Дядя Георгий, но ведь это… – Голос у Михаила срывается. Зачем-то он раскатывает засученные рукава рубашки. Суетливость его движений как-то не вяжется со степенной повадкой доктора Черемисина, геронтолога, специалиста по старикам. – Это может быть компьютерной ошибкой…