Книга Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

В дверь стучали посетители. Иногда я отвечал, но чаще не отзывался. Через щель мне запихивали конверты, которые стопкой скапливались на полу. Раз в несколько дней, повинуясь долгу, я вскрывал их в надежде узнать, что хотя бы на одно из сотен ранее разосланных правительственным чиновникам и видным филантропам писем наконец-то пришел содержательный ответ. Но большей частью это были письма от людей, которые ценили мою игру и хотели знать, все ли у меня в порядке, либо скромные предложения от благотворительных организаций. Когда я чуял, что мне грозит рецидив, когда рука начинала дрожать и сама тянулась к смычку, я наказывал, себя устраивая очередной эпистолярный марафон продолжительностью четыре или пять часов, после которого, выдохшись, падал на кровать.

Мне снились сны, и какие сны! Нет, не о норах в песке, этот образ исчез после смерти матери. Не о реальных ночных кошмарах мира: продолжающихся репрессиях в Испании, «хрустальной ночи» и истреблении евреев в Германии, распространении нацизма и фашизма. Мне снились воспоминания начиная с недавних, как кино, прокручиваемое задом наперед. Снилась Авива со скрипкой, ее плавно вздымающиеся и опускающиеся руки, ее широко расставленные ноги. Снились раскачивающиеся, лязгающие и поющие поезда и стук весел на озере Ретиро. Снился затылок королевы и мягкое, влажное тепло Исабель. Снилась толкотня на Рамблас и свет, проникающий сквозь листья платанов, и слепящие блики света в Зеркальном зале Лисео. Ночь за ночью сны приносили мне все то, чего я был лишен днем. Неудивительно, что я с нетерпением ждал, когда снова опущу голову на подушку. При этом я явственно чувствовал, что есть нечто, что питает эти сны, делает их живыми. Нечто такое, что находится где-то рядом, то ли возле трубы, проходящей под кроватью, то ли рядом с хранящимся там же смычком. Тем смычком, что сам выбрал меня, или велел мне, чтобы я его выбрал, или просто попал мне в руки потому, что в то утро я встал раньше всех. Что-то близкое и давно знакомое, как привычный страх: страх прекратить существовать, страх вернуться в то место, что чуть не утянуло меня во время появления на свет, страх самой глубокой тишины, которая терпеливо ждет каждого из нас.

Глава 23

В 1940 году мне исполнилось сорок восемь лет, но я чувствовал себя глубоким стариком, гораздо старее, чем сегодня, когда три с половиной десятилетия спустя рассказываю эту историю. Кто знает, как долго еще я жил бы погруженный в сон наяву, если бы в тот июньский день не раздался особенно настойчивый стук в мою дверь. Трижды я игнорировал этот стук и даже плотнее закрыл окно, не желая, чтобы меня беспокоили доносившиеся снизу крики. Крики стихли, зато меня принялась изводить муха, жужжащая прямо над ухом. Она так мне надоела, что, когда в дверь снова постучали, я пошел и открыл ее, заранее готовый обругать на чем свет стоит паразита, не дающего человеку покоя.

В комнату вошел Аль-Серрас. В каждой руке он держал по стеклянной бутыли емкостью не меньше галлона, наполненной жидкостью цвета сидра. Он молча поставил бутыли на стол, ткнул сжатым кулаком в матрас и с комфортом улегся на мою кровать.

— Скучал без меня?

— Ни капли. — До меня вдруг дошло, что он ни разу не появлялся ни в одном из моих снов. Я хмыкнул: — Похоже, у меня в памяти нашлось место всем и каждому, за исключением тебя.

Он потер бровь.

— Этому есть только одно объяснение. Ты грезишь о своем ничем не примечательном прошлом. А мое место — в твоем будущем.

Он подошел к окну, выглянул в него и снова сел. Затем просветил меня насчет давешнего шума. Оказалось, по всему городу были расклеены листовки, и кое-кто из моих друзей очень хотел, чтобы я ознакомился с их содержимым. Но, зная, что я живу затворником…

— Вовсе не затворником, — возразил я. — Раз в несколько дней я выбираюсь в магазин…

Аль-Серрас вытащил из кармана и развернул листок бумаги:

— «Aux armes, citoyens!» — прочел он и перевел: — «К оружию, граждане!»

— Без тебя знаю, — буркнул я. Это были слова из «Марсельезы», французского гимна. — Что все это значит?

— Это значит, что немцы в неделе марша от Парижа. А может быть, всего в паре дней, все зависит от их страсти к парижской роскоши. Французская армия потерпела поражение. И парижане готовятся к сопротивлению, quartier par quartier, как они говорят: квартал за кварталом.

Он посоветовал мне покинуть город. Исключено, мотнул я головой, и он сказал:

— Ну, тогда пойдем хотя бы пообедаем.

— У меня есть обед.

— Правда? — Он подошел к небольшому буфету, открыл дверцу, обозрел мои жалкие запасы, покачал головой и плюхнулся на кровать, испытывая упругость пружин.

Я вздрогнул, услышав скрип и скрежет.

— Осторожнее! Мой смычок!

Аль-Серрас с неохотой встал, схватил своей огромной рукой кроватную сетку, как будто она весила не больше чемодана, и сдвинул ее в сторону. На груде из тысяч писем и конвертов лежал футляр со смычком.

— Скажи-ка, мой дорогой, — пробормотал он. — У тебя есть спички?

Я согласился покинуть квартиру только после того, как он пригрозил, что запалит костер и сожжет весь дом. Мы шли по улице, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на встревоженных людей. В кафе, где мы решили пообедать, нам с трудом нашли свободный столик. Дамы щеголяли яркими платьями, мужчины, несмотря на жару, были в костюмах. Отовсюду доносились слова самого популярного в этом сезоне тоста: «Chantons quand même!» — «Будем петь, что бы ни случилось!»

На одном из бульваров мы увидели, как раздетые по пояс рабочие выкапывают из почвы увядшие цветы и заменяют их свежей геранью.

— Похоже, они не думают, что приближаются танки, — заметил я.

— Они не думают, а делают. — Аль-Серрас ткнул пальцем на приземистое, облицованное камнем правительственное здание, вдоль которого выстроились грузовики. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами выходили из подъезда, толкая перед собой тележки, нагруженные толстыми пачками бумаги. — Они делают то, чего не делаешь ты: уничтожают бумаги, которых немцам лучше не показывать.

— Или вывозят.

— Возможно. — Он уклончиво засмеялся. — Граждане, к оружию! Охраняйте наши задницы, пока мы смываемся.

— Если они считают, что оставаться слишком опасно, разве не следует покинуть город?

— Железнодорожные станции забиты народом. Я сходил просто так, посмотреть. Десять человек на каждое место. Бегают потерявшиеся дети. Прямо лагерь для беженцев. Люди в панике.

— И тем не менее… — Я кивнул на садовников.

— Chantons quand même! — сказал он. — Мы у себя говорили: «No pasarán». Уверяли друг друга, что они не пройдут. Но они прошли. А вы… — Он задрал подбородок: — Сочиняйте музыку. Разводите сады. Занимайтесь любовью. В некотором смысле это достойно восхищения. Но я не собираюсь околачиваться здесь ради того, чтобы увидеть, чем все это закончится.