Книга H2O - Яна Дубинянская

Картинка зависла, будто на глючном компьютере. Неподвижное море, неподвижные сосны на взлете, неподвижные огни на берегу. Молчал и выжидал Виктор, молчал и ждал его узкий противник вместе с квадратным помощником. Анна стояла без единого движения и звука, и самое страшное было то, что внутренне она зависла тоже. Мысль отказывалась работать, упираясь и стопорясь под ритмичными подгоняющими ударами: на-до что-то… на-до что…

— Вынужден вас поторопить, Виктор, — обронил термоядер. — К сожалению, еще несколько минут, и я уже не смогу оста…

— Мне надо отлучиться, — внезапно выдала скороговоркой Анна, и оба противника обернулись к ней с одинаково недоуменными лицами. Похоже, мы вышли из роли. Нам по ней вообще не полагалось слов.

— Только недолго, — бросил Виктор. И отвернулся: — Макс, мне все же не хотелось бы…

Мокрая слежавшаяся хвоя скользила под ногами. Далеко не отходить, нельзя выпускать их из виду. И в то же время достаточно, чтобы до них не долетело ни звука. Третья, нет, четвертая, считая от беседки, наклонная сосна. Остановилась, прислонилась затылком к пружинистому влажному стволу. Нащупала телефон в кармане. «Оставайтесь на связи. Чтобы у нас была возможность вас спасти».

Разумеется, она не собиралась звать их на помощь, она звонила Олегу, да, Олегу, который вышел тогда из диспетчерской с красными чужими глазами. Мы сидели друг напротив друга, и то, что было между нами, катастрофически рвалось и расползалось в клочья. Но не нашлось ни секунды, ни малейшей передышки, паузы на то, чтобы все было определено и названо вслух. Осталась лазейка: а вдруг показалось, вдруг на самом деле все по-прежнему, он услышит, приедет, спасет?! А если и нет… так нам ведь и без того теперь есть, что ему сказать.

Но телефон Олега был мертв. Впервые с тех пор, как она получила его отпечатанным на длинной бумажке из службистского принтера. И тогда пришлось. Надо же было позвонить хоть кому-то.

Гудки расходились в пустоту, как круги по воде. Службист, оставивший телефон в кармане забытого на вешалке пиджака — бессмыслица, нагромождение бессмыслиц. Хотя ночь вообще-то, нервно усмехнулась Анна; да разве ж им положено спать по ночам?

И вдруг щелкнуло, прервало гудки тишиной, из которой поднялось, будто с глубины, надтреснутое, еле слышное:

— Да?..

— Алло! — беззвучно закричала Анна. — Вы меня слышите?! Это…

— Дайте знать полковнику, — выговорил голос чуть погромче шепота, ничего общего с дикторским баритоном, — пускай за мной при…

Она отчаянно выругалась в замолчавшую трубку. Этого и следовало ожидать, они всегда обманывали, всегда оказывались рассыпанными и бессильными в тот единственный момент, когда могли быть по-настоящему нужны. Никогда нам не удавалось использовать их, наш сомнительный резерв и ресурс, наше предательство и проклятие. Наверное, оно и правильно. Придется самой, только самой, иначе никак.

Когда Анна вернулась в беседку, они еще говорили. На затянувшейся коде заканчивали ритуальный танец.

— …банальным шантажом. Вы должны отдавать себе отчет, Макс, что договоренности, добытые таким путем, обычно нарушаются, и очень скоро.

— Пускай это останется нашей заботой, Виктор. На данный конкретный момент я не требую гарантий вашей честности, мне нужно ваше принципиальное согласие. И у вас осталось меньше двух минут.

— Допустим, я даю принципиальное согласие. Что дальше?

— Формулировка «допустим» нас не устраивает.

И возникла пауза, такая искусственная, кульминационная, последняя. Шевельнулся, словно активизированный скрытым пультом, квадратный помощник термоядерного начальника, телохранитель, исполнитель. Он, видимо, и сделает после паузы что-то непоправимое. Или, наоборот, не сделает ничего — с тем, чтобы непоправимое произошло.

А мы?!

Оно еще стучало в висках, бессильное, как невозможность вспрыгнуть на проходящий мимо поезд — на-до-что-то — когда шелестнули в темноте легкие шаги, и Анна одна обернулась на этот едва уловимый звук.

Прозвенел неуверенный голосок:

— Папа?..

И вдруг, синхронно этому голосу, в унисон с ним, по его команде — обрушилась темнота. Внезапная, абсолютная, поглотившая враз три негромких мужских вскрика.

Погасли огни на побережье. Все до единого, вместе со своими серебристыми дорожками на черной морской спине.

И море закричало.

* * *

Первая мысль была: нас предупреждали, предупреждали, предупреждали…

Потом мыслей не осталось вовсе.

Море надрывалось криком, и в этот вопль змеистой трещиной вкраплялся звон. Все побережье лопалось и трескалось, звенело и дребезжало бьющимся стеклом. Стекло всегда бьется. Каким бы прочным оно ни казалось.

Темнота перестала быть абсолютной — ровно настолько, чтобы обозначить разницу между широко раскрытыми глазами и плотно зажмуренными. На черном фоне образовался силуэт парапета и сосен: парапет казался нечетким, словно колебался в расфокусе, а сосны вибрировали, как если бы решились, наконец, на полет. Кажется, Анна была здесь уже одна, остальные, наверное, бежали, оборвав бессмысленную цепь своих циничных торгов. Бежали, надеясь спастись — но ведь не спасется никто. Никто и нигде. И уже все равно. Схватилась за парапет, и он оказался неожиданно твердым и настоящим под сведенными пальцами.

Черная поверхность моря ходила ходуном под черным небом, словно перекатывались мускулы на просыпающейся спине. То там, то тут вода внезапно вспучивалась, из глубины вырывались фонтаны, взлетая узкими струями на десятки метров в высоту, а вокруг расходились концентрические круги, похожие на лунные кратеры. Море чуть притихло, теперь оно стонало и лишь оглушительно вскрикивало с каждым глубинным взрывом. Прижавшись к парапету, Анна беззвучно вздрагивала, прикованная взглядом к черному с тусклым серебром, мятущемуся, гипнотизирующему…

На лицо обрушились ливнем обжигающе-ледяные капли, и она отпрянула, отпустив, наконец, парапет. Прямо под ногами извивалась и корчилась, сжимая и разжимая тонкие пальцы, белая женская рука с фосфоресцирующими глазами вместо ногтей. Рядом оплывала в разбитой грязи медуза, копошилась какая-то светящаяся мелочь вроде креветок, — и рука хищно потянулась туда, подвигаясь на согнутых фалангах… Обмирая от отвращения, Анна схватила ее за большой палец, мокрый и шершавый на ощупь, как рыбья чешуя, и с размаху перебросила через парапет.

Это судорожное движение оборвало наваждение-гипноз, сняло ступор. Анна вскочила, огляделась по сторонам. Наклонные сосны уже не дрожали, как ракеты перед стартом, а раскачивались гигантскими метрономами, вырывая из земли узловатые корни. Из-под обнажившегося корня откололся кусок скалы и обрушился в море, увлекая за собой камни и комья земли, а нацеленный в небо ствол повис над обрывом вопреки тяготению, продолжая раскачиваться с натужным скрипом.

Море сплошь покрылось набухающими пузырями, отростками фонтанов и оспинами кратеров. Они двигались хаотично, как молекулы, постепенно сплываясь в одну гигантскую бесформенную фигуру, дикую, сокрушительную — и вот она взметнулась ввысь оплывающим столбом, словно уродливая голова чудовища. Это вода, бурлило и стучало в голове, вода, просто вода, аш-два-о…