Книга Евангелие от Крэга - Ольга Ларионова

О Жженовке Харр тоже не слыхал, потому поинтересовался; хозяин с горькой обидой на жизнь поведал, что в стародавние времена жженовцы их обмишурили: себе яйцо зверя-блева доставали и им еще одно втридорога продали. И наказали белым цветом-кипенем кормить. А ящер-то оказался лядащий, все морду от корма воротил. Потом кипенские прознали, что своего блева соседи кормят поджаренными лепестками, вот он и жрет в три глотки и окаменья с него – хоть залейся.

– Ну так и вы жарьте, – лениво посоветовал Харр.

– Никак не можно! В двух станах соседних одному колеру не бывать! твердо, как молитву, отчеканил медовар.

Харр только головой покрутил: ох и закоснелые вы на унылой своей Ала-Рани…

– Тогда один выход: по морде его… Сапогом желательно, чтоб ногу не отъел.

– Никак нельзя – зверь он обидчивый, сдохнет еще. А где мы по сему времени новое яйцо достанем – Хлябь Беспредельная до сих пор ведь водой залита.

– Да, тоска с вами.

Хотя от рассказа обиженного судьбой медовара ему стало даже весело: каждую байку и диковину он нанизывал на тугую струну своей памяти, чтобы потом все это разметнуть самоцветной россыпью перед Мадинькой, умницей неприступной…

– А что это у вас все три аманта враз задницы свои подняли?

– Так Тридевятное Судбище, – шепотом, точно тайну заповедную, сообщил хозяин шалаша. – Сейчас в Жженовку страх сколько народу стекается, я думал и ты туда ж.

У Харра на спине мгновенно проросла колючая шерстка жгучего интереса:

– А на кой такой ляд судилище? Кого винят?

– Беспонятный ты какой-то, али пьян уже в синюшный дым. На Тридевятном-то о законах вековечных кумекают, а не про то, что кто-то стибрил али по морде хряснул… Поспал бы ты до утрева, а?

Харр порылся в памяти: вроде бы он слышал, что в последний раз подобный синклит собирался несколько поколений тому назад. Видно, сейчас назрел серьезный повод.

– Уж не м'сэймы ли поперек горла амантам стали? – предположил он, доцеживая последние капли и сплевывая на земляной пол поденную труху.

– Может, и они, а скорее ихний бог. Опасуются его господари наши, как бы себе убыток не вышел.

Любо-дорого с простым человеком поговорить за чашей хмельной – коротко и ясно всю суть обрисует. Не больно цветисто, зато точно.

– А ты бы нового бога принял?

Обросший спутанными космами аж до самого переносья, медовар, больше похожий на чудище лесное, чем на человека, кинул в рот сушеный грибок и задумчиво его пожевал.

– Отчего же нет, ежели бог будет добрым? От моего-то проку, что от дрозда – молока… – Харр даже не стал спрашивать, каков сейчас у него персональный божок, – и так было очевидно. – Одно только мне не по нраву: чует мое сердце, что между мной и богом новоявленным обязательно эти вот самые м'сэймы вопрутся. А на кой это мне…

Вопрос вместе с грибочком застрял у него во рту, и он повалился навзничь. Заботливая пирлюшка слетела с Харрова плеча, где она безропотно дожидалась конца попойки, и поползла по сизому, точно спелая смоква, носу гостеприимного хозяина. Он и не поморщился.

– Ага, понял, – пробормотал Харр и, с трудом подобравшись к распростертому, словно выкорчеванный пень, телу, перевернул его мордой вниз, чтобы не подавился или в случае чего не захлебнулся. Потом на карачках добрался до выхода, высунул голову на свежий воздух да так и рухнул, блаженно улыбаясь.

Проснулся он оттого, что его подмял под себя медведь. Харр изогнулся, стряхивая с себя похрюкивающую тушу, и потянулся за мечом, с трудом раздирая пьяные свои зенки. Вовремя очухался: и не медведь это был, а хозяин дома, пытавшийся перебраться через него наружу, к белой прохладной бадейке, кем-то заботливо оставленной супротив порога.

Харр притянул бадейку к себе, расплескивая легкую мутноватую влагу. Глотнул – это оказалась свежая сыворотка, мигом его отрезвившая и прогнавшая изо рта поганый вкус, медвяный и мерзкий одновременно. Отпив с треть, протянул посудину медовару – тот ее опорожнил, не отрываясь.

– Однако обоспались, – деловито заметил тот. – Пошли-ка, а то караван без тебя отчалит.

И, поднявшись, зашагал по тропе, заменявшей здесь улицу, так твердо, словно и не валялся всю ночь, вдрабадан косой. Харр поспешал за ним, чувствуя, что пустой желудок прямо-таки изнывает от голода. Тропа вывела на дорогу, вдоль которой сидели на корточках исхудалые телесы, кто с поклажей, кто при носилках. Стражи, видом ненамного сытее, топтались тут же, уныло разглядывая свои разбитые, все в узлах, ременные сандалии – выдержат ли ухабистый путь?

– Гость мой, – сурово проговорил медовар, подводя к ним Харра. Засыльник купецкий с той стороны Долины. С вами пойдет. Накормите.

И, не попрощавшись, зашагал прочь, голодный не менее Харра.

– Эй? – окликнул его менестрель.

Медовар обернулся, и Харр бросил ему монету – самую крупную, какая еще оставалась в отощавшем его кошеле.

Поставщика сладкого зелья, видно, хорошо знали, и не с худшей стороны Харру сразу сунули лепешку с творогом. И то хлеб. Тем временем показались аманты, волосом обросшие по общей моде, но одетые чуть ли не в ветошь. Зато со щитами сливочно-белыми. В носилки не забрались – то ли телесов своих тонконогих поберечь решили, то ли противно было маяться неминучей качкой. Зашагали вверх по дороге, обходя рытвины, тесной кучкой – нищета, видать, сближает, тут не до дрязгов. Тронулись и остальные. Харр, пусть не наевшийся досыта, но в изумительном расположении духа, тут же отдался счастливой своей привычке – делиться радужным настроением со всеми окружающими, а для того принялся травить рождавшуюся тут же байку, складывающуюся из осколочков всего виденного, услышанного и запавшего в память. Здешние сказки по убогости да скудоумию аларанского люда были сплошь на один лад: телес (на худой конец – простой странник) бился об заклад с амантом или богатым менялой; на кон ставилась свобода или богатство. Хитростью и обманом, порой не без примеси подлости, заклад выигрывался. Неизменно.

Следуя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в ногу со спутниками, поведал о телесе, побившемся об заклад со своим хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и телес пересек Среброструйное (экспромт!) озеро. Но вместо ящеров болотных увидал в воде девку красы неписаной и, естественно, на плот ее втащил. А у девки – рыбий хвост заместо ног! Что тут делать? Привез телес ее к своему становищу, прутьями обмотал, глиной обмазал – громадное яйцо получилось. Хозяина вызвал – прими заклад! Раскурочил тот глину, а оттуда вместо морды поганой сладкий лик улыбается. Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу на радостях волю дал. А из яйца супругу молодую вытащил – она его хвостом как шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты, мол, яйцо взял? Взял. В нем зверя лютого болотного получил? Получил. Так какой с меня спрос?