Книга Страшила - Майкл Коннелли

Он занимался подобной деятельностью на протяжении ряда лет — начав задолго до того, как «Вестерн дата» и убийства из серии «Труп в багажнике» привлекли внимание общественности. Марк Курье был одним из последних в длинной цепочке его адептов.

При всем том совершенные Карвером чудовищные деяния не могли вытеснить из моего сознания проблему стоявшей за ними мотивации. И именно о мотивации напоминал мне всякий раз нью-йоркский издатель, когда мы разговаривали о моей новой книге. Мне предстояло сделать нечто большее, нежели просто поведать читателям, пусть и в увлекательной форме, о течении событий. И тут мне опять никуда не деться от принципов, считавшихся основополагающими в лучшие времена в «Лос-Анджелес таймс» при разработке темы: объективного анализа, широты охвата и глубины постижения.

Пока что мне удалось узнать следующее: Карвер рос одиноким угрюмым ребенком, никогда не знавшим отца. Его мать работала стриптизершей в сети стриптиз-клубов, в каковой связи в молодые годы вечно перемещалась вместе с сыном по дорогам от Лос-Анджелеса и Сан-Франциско до Нью-Йорка и обратно. Карвер был типичным богемным ребенком, постоянно обретавшимся в гардеробной комнате, которого в те часы, когда на авансцене в свете софитов выступала его мать, удерживали за кулисами хозяйки заведений, технические сотрудники, костюмерши и другие танцовщицы. Надо сказать, что его мать добилась в своем амплуа определенной известности и даже обзавелась популярным сценическим псевдонимом Женщина из Лос-Анджелеса. Возможно, по той причине, что выступала исключительно под музыку знаменитейшей лос-анджелесской группы «Дорз».

По слухам, в юные годы Карвера неоднократно совращали и соблазняли те самые люди, чьим попечениям он был вверен за кулисами. Это не считая того, что иные ночи он проводил в тех же гостиничных номерах, где его мать за деньги спала с мужчинами.

Наиболее значительным из всего этого в плане становления личности преступника мне представляется поразившее его мать неизвестное заболевание, вызвавшее медленную деградацию костей и угрожавшее ее красоте. По этой причине она, находясь вне сцены или будучи свободной от своих связанных со специфической сценической деятельностью обязанностей, часто носила ортопедические приспособления для ног, которые ей прописали для поддержания слабеющих суставов и связок. Надо сказать, что юного Уэсли часто вызывали в комнату матери, дабы он помог ей закрепить кожаные ремни упомянутого ортопедического устройства вокруг нижних конечностей.

Что и говорить, портрет Карвера в юности получился довольно мрачным и депрессивным, но упомянутых черт явно недостаточно, чтобы из подростка вырос законченный серийный убийца. Тайна ингредиентов этого канцерогена до сих пор не выявлена — ни мной, ни сотрудниками поведенческой секции ФБР. И историю о том, почему метастазы кошмарного подросткового воспитания трансформировались в зрелые годы в раковую болезнь, мне еще только предстоит написать. Рейчел, глядя на мои творческие мучения, часто цитирует фразу из любимого ею фильма братьев Коэн: «Никто ничего не знает. А уж познать душу человека просто невозможно — хоть всю жизнь на это положи». Она скептически относится к моим усилиям и говорит, что вопрос относительно того, почему Карвер пошел по пути убийцы, так и останется тайной на веки вечные.

Нынче я в Бейкерсфилде. Сегодня мне предстоит четвертый день подряд беседовать с Карен Карвер, которая рассказывает мне то, что помнит о своем сыне. Она не видела его и не общалась с ним с того самого дня, когда он в возрасте восемнадцати лет отправился поступать в Массачусетский технологический институт. Однако ее знание о жизни Карвера в детские и подростковые годы, а также страстное желание поделиться этим знанием приближает меня, пусть и не намного, к ответу на вопрос о мотивации.

Завтра я поеду домой, и мои беседы с матерью убийцы, передвигающейся сейчас в инвалидном кресле на колесах, будут прерваны на неопределенное время. Как-никак у меня много других дел и обязанностей, главное же — необходимо поторапливаться со сдачей книги издательству. Но самое главное заключается в том, что я уже пять дней не видел Рейчел, а такого рода продолжительные разлуки мне становятся в тягость. Я уверовал в теорию «единственной пули», и меня так и тянет к родному очагу.

Между прочим, медицинские прогнозы не обещают Уэсли Карверу ничего хорошего. Врачи, которые им занимаются, считают, что он никогда не придет в сознание и что пробившая ему голову пуля Рейчел навсегда погрузила его во тьму. Правда, временами он что-то бормочет себе под нос и даже напевает, но выше этого ему не подняться до конца своих дней.

Интересное дело: в городе есть люди, призывающие судить и казнить его в том состоянии, в каком он сейчас пребывает. Прочие считают эту идею варварской вне зависимости от того, насколько ужасны и многочисленны совершенные им преступления. Во время недавно состоявшейся по этому поводу демонстрации у здания коррекционного центра, расположенного в нижней части Лос-Анджелеса, одна толпа демонстрантов вышла с лозунгом «Посадим убийцу на электрический стул!», в то время как конкурирующая группа несла куда более миролюбивый плакат, гласивший: «Всякая жизнь священна!»

Интересно, что бы подумал об этом Карвер? Удивился или, наоборот, испытал чувство комфорта и успокоения?

Как бы то ни было, я не могу изгнать из памяти образ ускользающей в темноту Анджелы Кук, смотрящей на меня широко раскрытыми испуганными глазами. И я верю, что Уэсли Карвер уже осужден куда более высоким судом, нежели земной, и отбывает пожизненный срок без права на условно-досрочное освобождение.

Глава двадцатая

Страшила

Карвер лежал в темноте. В его сознании царила страшная сумятица. Воспоминания непрестанно роились и теснились в голове, но он не знал, все ли они действительно имеют отношение к его особе или часть просто-напросто создана воображением.

Мыслей тоже было множество, но они, подобно облакам дыма, проходили сквозь его мозг словно сквозь фильтр. Ничего не оставалось, ничего не задерживалось, ему не за что было зацепиться.

Изредка слышались голоса, но они казались ему невнятными, и он, как ни старался, не мог разобрать ни единого слова. Складывалось впечатление, что до него со всех сторон доносится приглушенное неясное бормотание. С ним же никто не разговаривал. Возможно, переговаривались вполголоса люди, находившиеся от него на некотором удалении. А когда он их о чем-нибудь спрашивал, они не отвечали.

Но музыка все еще звучала в нем, и это было единственное, что его спасало, помогая не раствориться окончательно во тьме. Временами он старался подпевать какой-нибудь звучавшей в нем песне, но у него часто пропадал голос, и тогда ему оставалось лишь бубнить знакомые слова себе под нос, немилосердно растягивая их и фальшивя.

«Вот и конец, дружок… нам настал конец…»

Иногда ему казалось, что это поет его отец, которого он никогда не знал и не видел. Неизвестный отец являлся ему в музыке и песнях, как Господь является в песнопениях в церкви.

А еще он испытывал постоянную страшную боль в голове, словно у него в лобной части черепа засел здоровенный топор. Эта боль не отпускала и не ослабевала ни на минуту. Он ждал, что кто-нибудь подойдет и облегчит его страдания, но никто не подходил. Никто не слышал его.