Книга На кресах всходних - Михаил Попов

Янина качнула головой поперек подушки, показывая, что все сообщаемое для нее полнейшая новость. Предстоящая женитьба на еврейке — это не то, чем бы Веник поспешил обрадовать отца.

— У пана Вайсфельда был родственник, некто Бельман, он был чином в гродненском НКВД. Наступление происходило так быстро, что мало кто успел эвакуироваться из города на восток. Поезда бомбили. Бельман и Вайсфельд на нескольких машинах вывезли семьи из города в Сопоцкино, где у Вайсфельда был дом и торговля, сохраненная Вениамином. Поскольку и там отсидеться было немыслимо, они все ушли в лес, создали там отряд. У них было оружие — правда, они, насколько я знаю, не столько готовились к войне с оккупационной армией, сколько к самообороне. Вениамина оставили, поскольку он заслужил доверие и был не евреем, в местечке, чтобы присматривал за хозяйством, насколько за ним можно было уследить в такой ситуации.

Пан Волотовский остановился, перебирая четки и устремив взгляд в голое окно, словно его заинтересовала воронья свара на дереве.

— Ты знаешь, что есть люди, которые не любят евреев. Есть такие и у нас в Сопоцкине. И они обрадовались, что у них появилась возможность свести счеты с ними. По правде сказать, — пан Волотовский снова посмотрел в окно, — такие люди, как Бельман, сами много сделали для того, чтобы их не любили. Бельман посадил много честных поляков. Франтишек Апанель, здешний житель, был арестован за дело. За мелкую кражу. Но он из тех, кто никогда не признает себя виновным. И он решил выместить свою обиду на семьях Бельмана и Вайсфельда. И кричал, что мстит за всех поляков.

Янина продолжала лежать молча, ничем не показывая, что столь детальный разбор ситуации ей не интересен. Наоборот, она как бы втягивалась в нее, так читалось в ее взгляде.

— Вениамина схватили. Поначалу он держался стойко. Его били, но он говорил, что не знает, где именно прячутся Вайсфельд с Бельманом и всеми родственниками. Тогда Апанель поступил коварно. Он отвез Вениамина в Голынку, где образовалось гетто. Он объявил его евреем, раз такое имя и чернявый, и сдал туда. Говорят, Вениамин кричал и завывал, отказываясь, снимал штаны и показывал, что он не еврей. Немцы, конечно, знали, кто он такой, но они позволили Апанелю его эксперимент. А всех евреев Вениамин против себя настроил своим скандалом и криком. Он слишком много накричал, чтобы евреи в Голынке относились к нему нормально. «Дайте мне винтовку, я сам их всех постреляю!» — кричал он.

Его преподобие почему-то очень громко сглотнул слюну, и его кадык совершил невероятно протяженное движение по горлу.

— А это очень тяжело, когда ты враг везде и тебя ненавидят и те, кто надзирает, и те, над кем надзирают. Когда тебя никто не жалеет… Порядок в гетто был злой, я пытался добиться от пана Матысика хотя бы… Никто не слушает священника в моменты крайнего своего ожесточения. Пан Матысик потерял здоровье в лагере у Сталина, и, когда у него разыгрывается ревматизм, он строит голынковских евреев на снегу на обыск и осматривает их, пока самые слабые не падают от холода. И никуда ведь не убежишь. Получается, что все остальное население местечка — добровольные охранники. Несколько человек бежало все же. Замерзли, кого-то вернули. Кто-то нашел то место, где скрывался Бельман в лесах. Но это… да. А Вениамину было хуже всех. Холоднее всех, больнее всех… И он не выдержал.

— Он не умер?

Четки быстро забегали в сухих, белых пальцах.

— Ты спрашиваешь как сестра. Впрочем, — он нервно хмыкнул, — как же еще. Тебе важно, что брат твой жив, остальное тебя волнует меньше. Он не умер. Он выдал Апанелю, а значит, и немцам место за Соничами, где прятался еврейский лагерь самообороны. Зондеркоманда выехала не сразу; наверно, можно было бы известить. Говорят, племянник пана Цвикевича пытался известить… Одним словом — кого-то убили, а большую часть отправили туда же, в Голынку, раз уж там есть гетто. И натянули по такому случаю колючую проволоку. Мне удалось отстоять тех троих детей, которых ты видела. Уж не знаю, как хватило моего авторитета. Я просил, по правде, детей Вайсфельда, но Апанель не дал, сказал, что это может быть мне выгодно, как будто я рассчитываю на закопанное где-то золото этого богача. Тогда я потребовал детей Бельмана. Он сначала тоже заупрямился, и знаешь, чем я его пронял? Историей про Амана. Я сказал ему, что он ученик тех евреев, что казнили десятерых детей этого конечно же негодного человека, а потом…

— Где Веня?

Старик замолчал.

— С твоим братом все в порядке. Хотя что мы можем считать порядком в данном случае… Он жив. Он здоров. Телесно уж как минимум. Его увезли куда-то немцы — по слухам, в особую школу для патриотов здешнего края. Больше я не знаю.

Он встал.

— Теперь сама решай, как тебе принять все это. Больше, чем рассказал, я рассказать не могу. Если тебе некуда идти, оставайся, миска супа для тебя здесь найдется и работа по хозяйству.

Глава двадцать пятая

Чтобы понять, что происходило на захваченной немцами белорусской территории в административно-политическом смысле, необходимо отступить во времени на пару шагов назад. Начать надо с 1 сентября 1941 года, тогда упразднена была военная оккупационная администрация и из Берлина был прислан господин Кубе, чтобы заступить на пост генерального комиссара. Удивительное дело, но этот немецкий высокопоставленный чиновник не был тупым исполнителем верховной воли, а имел собственные представления о том, как следует отправлять порученную должность. Например, рейхскомиссар Украины господин Кох собирался править «при помощи махорки, водки и нагайки». Господин Кубе собирался завоевать симпатии населения. Симпатии проще всего завоевываются с помощью уступок. Кубе готов был идти на уступки в сфере культуры, экономики и даже в определенной степени в области политики. Надо признать, что на эти мысли навел его не рост партизанского движения, к этой поре оно было еще слабым. Идея пряника была ему изначально милее идеи кнута. Активным носителем национальной идеи во всякой стране является интеллигенция, ее Кубе и позвал для диалога.

Положение его было непростым. Ведомство Розенберга, которому он подчинялся в Берлине, соглашалось смотреть сквозь пальцы на его тактику заигрываний с местными националистами, но прямое начальство комиссариата, квартировавшее в Риге, воротило от этих идей нос. Приходилось лавировать. Кроме того, приходилось учитывать разницу в менталитете жителей областей, вошедших в состав СССР в 1921 году, и тех, западных, что были присоединены к нему совсем недавно. Общего у них было только то, что ни там, ни там не имелось в наличии никакой национальной элиты и никаких начатков национального административного аппарата. Всю жизнь на западе вели поляки, а на востоке коммунисты. Ни белорусский народ, ни белорусский язык не занимали доминирующего положения на этих землях. Кубе поманил туземную интеллигенцию возможностью широкого реванша и воплощения старинных мечтаний.

Трудности возникли уже на первых шагах немецкого замысла. Первый намеченный в лидеры Белорусского национального центра — Н.Щорс без объявления причин отказался и стушевался куда-то вон из Минска. Создали Минское окружное управление и назначили начальником профессора Р.Островского, того самого, деятеля двадцатых. Одновременно он возглавил так называемое Параллельное бюро, официально получившее статус «высшей белорусской инстанции». Но тут же раздались голоса, оспаривающие право именно Р.Островского на высшую должность.