Книга Приливы войны - Стивен Прессфилд

Он согласился войти, но прошёл не дальше кустарника, росшего вдоль ручья. Там была удобная скамейка. Он сел. Девушки принесли вино, alphita, opson, вкусную солёную рыбу, лук. Пока Теламон подкреплялся, я читал письма.

Первое было от Полемида, написанное, судя по дате, два года назад. Он сообщал, что у него всё хорошо, и надеялся, что и у меня всё в порядке. Отмечал тонкую грань, отделявшую его спасение от казни на колесе; подшучивал надо мной — ведь я теперь тоже встал в ряды «мошенников».

«...Надеюсь, друг мой, что ты не питаешь иллюзий насчёт того, что я изменился. Я всегда пляшу под ту музыку, что наигрывает время. Как и всех, кто не лишён покровительства небес, удача не покидает меня. Ничто не может меня убить, а девицы готовы выцарапать друг другу глаза за место в моей постели».

Второе письмо было от его сына. Они вместе служили наёмниками под началом спартанца Филотела в войсках Агесилая, сражавшихся с персами. Николай писал о смерти отца. Это случилось во Фригии, в долине реки Меандр, менее шестидесяти стадиев от Оленьей горы.

«...Что касается содержимого сундучка моего отца, то он посчитал бы за честь, если бы ты оставил его у себя. Я не знаю, как распорядиться этими документами. Не умею».

Сундучок принёс мне через месяц после побега Полемида мой старый сослуживец Синяк, который, как ты, может быть, помнишь, держал кабачок напротив тюрьмы. Синяк и рассказал мне, как всё произошло той ночью.

Это он нанял лошадей для побега и после моего ухода вывел их на улицу, прилегающую к Железному двору. Смотритель тем временем освободил Полемида, и они трое, с Николаем, вышли на свободу. Когда они показались на улице, там, где Синяк ждал с лошадьми, из-за угла выступили трое — Лисимах, секретарь Одиннадцати, и двое судей. Они пришли проверить исполнение приговора.

С того места, где находились чиновники, легко можно перехватить беглецов. На крик сбежались бы служащие тюрьмы. Сам Синяк, как он признался, от страха чуть не полил камни мостовой. Что происходило в головах этих судей, наделённых народом полномочиями казнить само го выдающегося из их соотечественников? Сознавали ли они чудовищность произошедшего? Возможно, они пришли посмотреть и на этого человека, на Полемида, ставшего негодяем. Он был виновен не меньше их самих. И не только в том, в чём его обвинили, но и в тысяче других преступлений, совершенных за двадцать семь лет войны, безнаказанно, без свидетелей. Вероятно, их молчание означало, что мысли наши совпали. Пусть он живёт ради нас. Давайте хоть однажды возьмём на себя роль Зевса и проявим милосердие к этому человеку — ради всех тех злодеяний, которыми мы себя замарали.

Каковы бы ни были их мотивы, но чиновники не вмешались. Полемид с сыном тут же убежали. Последняя просьба Полемида была к смотрителю — отдать сундучок мне, когда это будет для меня безопасно.

Здесь я покажу тебе, внук, ещё один, последний документ. Я обнаружил его в сундучке Полемида несколько дней назад. Запись того обращения Алкивиада к морякам самосского флота при его втором прощании — когда он уезжал в Нотий, в то изгнание, из которого никогда не вернулся.

...То, что я говорю сейчас, я обращаю к вашим стратегам, навархам и триерархам, к офицерам, которые должны командовать вами — необученной толпой, да помогут им боги! Сказать вам, где я научился командовать такими людьми, как вы? В конюшнях моего отца, у его лошадей.

Я призываю нашего друга Фрасибула поддержать меня, ибо он стоял рядом со мной, когда мы — будучи детьми — любовались победителями в дни скачек. Их не требовалось обучать бегать. Покупая лошадь, мы учились смотреть прежде всего на осанку и настроение животного, а потом уж оценивать длину крупа и силу ляжек. Вы согласны в том, что рысак может обладать благородством? А что такое благородство — то, которым могут обладать и животные, и люди? Разве это не способность души отдавать самого себя цели более великой, чем собственный интерес? Так как же вести за собой свободных людей? Только так — призывая, каждого быть благородным.

Однажды, когда я был мальчиком, мой домашний учитель взял меня в Пирей на гонки восьмёрок от Акте до Тихой гавани. Мне показалось, что каждую лодку вело одно великолепное фантастическое животное со множеством рук. Но когда восьмёрки пришли к финишу, я увидел, что это люди. Вы поверите мне, друзья, если я скажу, что вырвался от моего учителя и побежал, чтобы дотронуться до них. Я хотел убедиться, что они — действительно люди, настоящие, из плоти и крови. Я очень хотел узнать, как могли восемь человек грести как один. «Посмотри туда, братишка, и ты увидишь, что сто семьдесят четыре человека делают то же самое».

Вот трирема. Боги, какое великолепное зрелище! Ещё красивее строй кораблей, но величественнее всего — эта симфония, флот! И вы, друзья мои, — лучшие из всех, кто когда-либо плавал или ещё выйдет в море! Когда печальный возраст возьмёт вас в свои тиски, что останется? Отцы и матери, жёны и любовницы, и даже наши собственные дети — все они отойдут на задний план. Я верю, останутся только они, наши товарищи, те, с кем мы вместе смотрим сейчас в лицо смерти. Их достаточно, друзья мои. Они — то, что немногим дано изведать.

Я не нужен вам, братья. Никакая сила на земле не может противостоять вам. Пусть боги ведут вас от победы к победе. Последнее, что встанет перед моими глазами в тот миг, когда Тартар повлечёт меня в бездну, будут ваши лица. Благодарю вас за честь, которую вы оказали мне своей дружбой. До свиданья, друзья мои. Прощайте.

Я наблюдал за наёмником Теламоном, когда он заканчивал трапезу. Хотя я знал, что ему далеко за пятьдесят, он всё ещё был молод. Худощавый, потрёпанный бурей, он выглядел лет на тридцать пять. Я хотел расспросить его о последних годах Полемида.

Но взгляд наёмника ясно дал понять, что он не потерпит расспросов. Поэтому я только спросил, куда он направляется. В гавань, ответил он, на корабль, чтобы участвовать в очередной кампании.

У меня хранились в сарае пара сапог и шерстяной плащ, намного лучше того изношенного, что был на нём. Он не взял ничего. Поднялся, взял свой мешок.

На скамье он оставил монету.

Я запротестовал было, сказав, что он оскорбляет гостеприимство нашего дома.

Он улыбнулся.

— Это от Поммо. Он думал, ты можешь заинтересоваться.

Я взял монету. Это был золотой фригийский дарик, месячное жалованье пехотинца. На обратной стороне монеты — изображения триремы и крылатой Победы. На лицевой — Афина Победительница с совой и оливковой ветвью.

Монету называют «алкивиадик», сообщил Теламон. Это любимая монета, которая сейчас в ходу по всей Азии.

Дорога от наших полей разделяет пополам центральную территорию усадьбы. Кухня для рабочих и конюшня — на западной стороне, как ты знаешь, рядом с несколькими домиками. Навесы для машин — напротив, за ними площадки для выпаса скота. Когда наёмник спускался вниз, к воротам, толпа ротозеев следовала за ним, заворожённая его видом. Там были не только мальчишки и девчонки, но даже землепашцы и пожилые женщины, побросавшие свою работу. Когда Теламон подошёл к воротам, два парня бросились вперёд, чтобы помочь ему открыть засов. Они были готовы провожать его вниз по дороге хоть до самого моря, если бы отцы не позвали их домой.