Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Чаепитие обставлялось еще пышнее, особенно зимой, когда темнело уже в середине вечера:

Затем горничная деда Хелен, в платье из черной тафты, в белой наколке и переднике, в туфлях на пуантах, как у балерины, входила задернуть шторы и подать чай. И какой чай! Два серебряных заварочных чайничка, один для китайского чая и один для индийского, плюс серебряный чайник на горящей спиртовке; подрумяненные тосты, и соты с вересковым медом, булочки с патокой, оладьи, песочное печенье, овсяные лепешки, булочки, имбирные пряники и масло — длинные кусочки соленого масла, кружки несоленого — или наоборот?[391]

Хотя в 1930-х годах во всем мире назревал кризис, в этой части Эдинбурга ничто как будто не менялось. Юрист и политик Николас Фэйрбэрн, один из детей Рональда Фэйрбэрна, ведущего городского психиатра, провел первые годы жизни в «огромном доме» на Лэнсдаун-Кресент: «Он был четырехэтажным, в цокольном этаже обитали слуги, а в мансарде располагались мы с няней». И как братья Клоу ощущали родственную душу в Лоримере несмотря на разное положение в обществе, так и юный Фэйрбэрн настаивал, что:

Мне нравилось больше всего, когда няню посещали ее подруги. Мир моего детства населяли скромные шотландки вроде ее матери, и Агнес Нокс, Лизи Миллер, Кэти и Эффи, которые служили в доме. Женщины добросердечные, вежливые и доброжелательные. Они все вели себя естественно. Их язык, как и их привычки, был чисто шотландским, совершенно живым, природным. Одевались и говорили они, как им вздумается. Взглядов они придерживались простых и непринужденных. На их манеры было приятно посмотреть и очень приятно вспоминать. Во всем, что они делали, не было ничего непристойного, ничего «низкого». Настоящая соль земли.[392]

Слуги, возможно, и вправду по-прежнему говорили по-шотландски, а сэр Людовик Грант несомненно говорил по-английски после того как получил образование в Феттесе и Баллиол-колледже в Оксфорде. Но в промежутке между этими крайностями язык города стал бледнее, как знаменитый акцент Морнингсайда, с глотаемыми гласными, и это свидетельствовало о подавлении языка, равно как местного диалекта и местных жизненных ценностей. Здесь слово «секс» (как язвительно шутили в других районах Эдинбурга) означает то, в чем угольщики приносят уголь.

И все же, вопреки общепринятому мнению, эта манера речи могла быть не столько нелепой, грубой имитацией английского, сколько потомком настоящего шотландского произношения высших классов в предшествующие столетия. Лорд Кокберн вспоминал, что слышал в детстве, как дамы преклонных лет говорили на придворном шотландском, вероятно, в последний раз употреблявшемся публично, когда в Холируде пребывал в 1679–1681 годах Яков VII, но восходящем к еще более давним временам, предшествовавшим Унии. А в 1879 году в Ротсей-Плейс умерла, в возрасте восьмидесяти пяти лет, такая вот «настоящая шотландская мать семейства старой школы», леди Маргарет Синклер из Данбита. Она родилась в 1794 году в Кэнонгейте среди исчезавшего уже в ту пору сословия «здравомыслящих, отважных и все же благопристойных и учтивых старых шотландских дам, каких любил изображать лорд Кокберн». Ее последним местом проживания был Вест-Энд, но акцент не так уж отличался от диалекта Морнингсайда, и леди Маргарет, быть может, выявила один из его корней. Остальной город и страна по-прежнему насмехались над таким акцентом. Даже посетивший в Эдинбург американец, поэт Эзра Паунд, счел, что «большинство жителей хрипят, гундосят и издают этакое фыркающее чихание, очевидно, сквозь водолюбивую губку».[393]

* * *

Скрывается ли за искажением языка смятение в мозгах? Университет оставался знаменитым, но его золотые деньки безусловно миновали. Здесь возвели стройное здание шотландского права, однако типичные учебники о той эпохе сообщают, что «Шотландия не дала философии права ничего значительного» или что «с позиций науки шотландское право… в XX веке переживало упадок, особенно с 1914 по 1945 год». Честолюбивые устремления, однако, сгинули не до конца. Артур Берридейл Кит, профессор санскрита, воспринимал себя как нового Джеймса Мэдисона — иными словами, мнил себя, по крайней мере, потенциальным автором конституции страны. Он опубликовал много увесистых томов о форме и содержании такой конституции, но лишь зря потратил собственное и читательское время, поскольку никакой конституции Британской империи создавать не предполагалось. «Он удивительно много знал и обладал бесконечной энергией, и его книги пользовались большим авторитетом, хотя ныне они представляют собой в основном историческую ценность»; точнее не скажешь.[394]

Политэкономию продолжал развивать человек, сорок пять лет преподававший данную дисциплину, профессор Шилд Николсон, который ухитрился оспорить классические доктрины, оставлявшие место для имперских преференций, поскольку «в викторианскую эпоху свободная торговля предполагала не признаваемую Адамом Смитом простоту и универсальность»[395]; если Николсон мог верить этому, значит, он был готов поверить во что угодно. Традиция Давида Юма нашла продолжателя в лице Нормана Кемпа Смита, который вырвался из ограниченности современной ему шотландской философии, привнеся в нее озарения Фрейда и Ницше, дабы обратиться к излюбленным вопросам, прежде всего к теории познания. Национальной литературе хорошо послужил профессор английского языка и литературы Герберт Грайерсон, редактор и издатель двенадцати томов переписки сэра Вальтера Скотта. Но как ни велики были эти достижения, они не смогли восстановить международный авторитет, которым некогда пользовался университет. Сохранился этот авторитет лишь в медицине (вспомним хотя бы Эдинбургский проект, благодаря которому сэр Роберт Филип оказался первопроходцем в лечении туберкулеза и стал лечить пациентов, выявив, что туберкулез — заболевание инфекционное).

По крайней мере, на студенческом уровне университет еще внушал какие-то надежды. В нем сложился кружок, центром которого оказались философ Джордж Дэви, чья книга «Демократический интеллект» (1964) до сих пор оказывает влияние на умонастроения Шотландии, и Джеймс Кэрд, тот самый, кого так хотели назначить главным инспектором школ, учитывая его заслуги в сохранении национальной культуры; еще упомянем Сорли Маклина, величайшего гэльского поэта XX века, и многих других. Все трое названных выше были очарованы лирическим дебютом Хью Макдиармида — сборниками стихов «Сангшо» (1925), «Грошовый кнут» (1926) и «Под знаком чертополоха» (1926). В них современное сознание нашло выражение на старинном языке — шотландском.