Книга Жилец - Михаил Холмогоров

– Надсон – певец уныния, тоски и пессимизма, неоднократно использовался буржуазной пропагандой против революционного движения демократически настроенной молодежи, – отбарабанил Чуткин. – Безродные космополиты, проникшие в русскую критику, противопоставляли Надсона поэтам крестьянского и пролетарского направления, а Надсон является предшественником декадентства, окончательно доказавшего разложение буржуазной культуры… Это было и есть самое реакционное направление литературы, породившее такие уродливые явления, как Мережковский, Гиппиус, Ахматова и прочие.

– Это все, что ты выучил, сучонок? – Подполковник согнал с лица добродушную улыбку, сжал тонкие губы в злую ниточку и оглядел бдительного комсомольца с тем прищуром, что сжимает сердце даже герою и выбрасывает из тела добрый литр пота. Чуткин героем не был, его охватила постыдная слабость – вдруг забурлил-забурлил кишечник, и брезгливому Лисюцкому пришлось вызвать конвоира. – Отведи эту вонючку на оправку.

В кабинет Чуткин вернулся уже не в своем. Казенные штаны были ему велики, к тому же без ремня и пуговиц, с ботинок зачем-то велели снять шнурки, и вид его стал непереносимо жалок. А ведь он еще не понял своего истинного положения, он еще надеялся, что хоть в чужом, но после допроса его отпустят, он уедет домой, переоденется, а вечером пойдет в кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади смотреть фильм про академика Павлова, возьмет два билета, и, может, удастся познакомиться с красивой девушкой. Но помимо этого он переживал, что так осрамился перед товарищем подполковником, поддавшись внезапному испугу.

Товарищ же подполковник наслаждался раздавленным видом комсомольца Чуткина – тут был миг его торжества. Этот нержавеющий меч революции никогда не жаловал добровольных осведомителей, бдительных граждан, готовых маму родную заложить за дело Ленина – Сталина. Кстати, и война показала цену людям подобного сорта – немцам они сдавали наших агентов, если те связывались с местными, с тем же рвением. И еще неизвестно, как бы повел себя этот Чуткин, окажись он в сорок втором где-нибудь в Ростове или на Украине. Убеждения – слабая крепость.

Было еще одно обстоятельство, заставившее Лисюцкого взять это дело в свои руки. Доносу Чуткина на доцента Влодзимирскую чуть было сгоряча не дали ход, а развернись эта кампания, она б могла задеть имя бывшего начальника следственного отдела. Он сейчас в Госконтроле, имя его в стенах Лубянки подзабыто, но судьба разные шутки выкидывает. А Лев Емельяныч был когда-то любимым учеником Лисюцкого, к тому же – благодарным. Он правильно оценил тот момент, когда учитель посторонился и пропустил вперед по карьерной лестнице перспективного мастера дознания. Сейчас предстояло нейтрализовать идиота энтузиаста и провести дело так, чтобы имя ни звуком не было затронуто.

– А теперь продолжим наш урок литературы. – Усмешка блеснула на строгом лице подполковника. – Запомни, подонок, раз и навсегда: Надсон – выдающийся русский поэт, гордость русского народа, как скульптор Антокольский и художник Левитан. Его революционными стихами, воззванием «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, кто бы ты ни был, не падай душой…» восхищался сам товарищ Ленин.

– Но, товарищ Лисюцкий… Безродные космо…

– Я тебе не товарищ! Изволь обращаться «гражданин следователь». А насчет безродного космополитизма товарищ Сталин давно предостерег таких, как ты, не мешать его с чуждым интернациональному духу большевиков антисемитизмом. Великий русский народ по праву гордится творениями выдающихся деятелей литературы и искусства еврейского происхождения. Так ты что, против политики товарища Сталина?

– Я… я… я, – залепетал Чуткин, – сталинец. Я люблю товарища Сталина. И жизнь отдам за него.

– На словах. А на деле извращаешь мудрую политику партии. Как показал подследственный Рубинштейн, разоблаченный нами как платный агент израильской шпионской организации «Джойнт», ты по его заданию проводишь антисемитскую пропаганду и агитацию с целью дискредитации борьбы ВКП(б) с космополитизмом, низкопоклонством и разнузданным эстетством.

– Да я же сам Рубинштейна разоблачил!

– Это маскировка. Твои разоблачения составлены нелепо и бездоказательно. Если бы мы им поверили, Рубинштейну не составило б труда опровергнуть твои наветы и выставить органы в самом неприглядном свете. Но мы умнее твоего Рубинштейна. Ты же ни словом не помянул подпольную организацию борцов за чистоту марксизма-ленинизма, в которой состоишь с декабря 1948 года.

– Это неверно! Это… Васюков придумал… чтобы разоблачать врагов.

– Вот и про Васюкова все мне расскажешь. И по чьему наущению писал в МГБ письма с псевдоразоблачениями. И почему свое имя скрывал…

Больше Чуткина в институте не видели. До самой осени пятьдесят шестого. Странное дело, лагерь ничему не научил этого человека. И, вернувшись с мест не столь отдаленных, он быстренько защитился, избрав странную для той поры тему – «Демократические убеждения С. Я. Надсона», но других чудес от Чуткина не дождались: он больше торчал в парткоме, чем на кафедре, с пеной у рта отстаивал все самые бредовые постановления и указания партии, и не было ни одной пакостной кампании, в которой бы он не принял живейшего участия. Когда разоблачали Пастернака, из уст Чуткина вылетела крылатая фраза:

– Это антипозорный факт!

Когда Чуткин в сорок девятом исчез, вокруг Ариадны пустота образовалась. Уже никто не вступал в дискуссию в ответ на ее дерзкие реплики, а где-то через полгода, когда развернулась дискуссия о языке, марристы вот-вот торжествовали победу и тучи сгустились над кафедрой общего языкознания, и Петров предложил всей кафедрой подписать письмо в поддержку единственно верного учения о языке, Ариадна подняла на смех усердие шефа:

– Вот еще! Не наше это дело – в чужие дискуссии лезть! Я эту прокламацию подписывать не буду. Тем более что теория Марра – полный бред.

Тут, кажется, ей конец, сочла оробевшая кафедра. Но с прокламацией проваландались дня три, она уже была готова к отправке, а тут здравствуйте! Открываем «Правду» – «Марксизм и вопросы языкознания».

– Эта ведьма все знала заранее! – таков был приговор товарища Петрова. Атеиста и диалектического материалиста, члена-корреспондента Академии наук СССР.

И от нее отстали. Даже когда настали траурные дни и Семен Митрофанович взбегал на кафедру, швырял портфель и рыдал натуральными слезами по отцу и учителю, ей сошло с рук замечание:

– Что это вы, Семен Митрофанович, комедию ломать вздумали! Ну раз поплакал, другой, а вы-то на каждой лекции… Над вами студенты смеются.

Нет, поинтересовались, конечно, кто из студентов насмехается над всенародным горем, но из Ариадны имен не выжмешь. Ее же самою тронуть не рискнули, хотя надо бы, поговаривали в парткоме.

* * *

– А в пятьдесят третьем фамилию моего ангела-хранителя на весь мир объявили. Тогда у меня первый инфаркт и случился. А он даже не родственник, этот Влодзимирский. Во всяком случае, мне неизвестен. Трезво посмотреть – вроде пустяк, с чего инфаркту быть – подумаешь, однофамилец. Тогда все Ежовы должны были б повымирать… Но… Все-таки фамилия нечастая, будто клеймо на лбу.