Книга Третья пуля - Стивен Хантер

Суэггер поведал о кабинете, полном романов, особенной любви к Набокову, его ребусам и играм с именами и, наконец, о синестезии, к которой имели склонность как Набоков, так и Нильс.

— Знаю, в это трудно поверить, но…

— Мистер Суэггер, мне довелось быть экспертом в области фокусов, которые разум может преподносить людям. Я полностью верю вам.

— Вот так. Я надеюсь, что вы увидите шаблон или у вас появится какой-нибудь вопрос или идея…

— Назовите мне писателей, которые были в его библиотеке.

— Некоторых я знал, но немногих. Несколько лет назад я читал много романов периода после Второй Мировой Войны, так что узнал «Большую войну» Антона Майрера, «Уловку-22» Джозефа Хеллера, «Очистить территорию» Кеннета Додсона и «Любителя войны» Джона Херси. Ну, и важных, знаменитых авторов типа Хемингуэя, Фолкнера, Фитцжеральда, Апдайка и известных иностранцев: Толстого, Достоевского, Троллопа, Вулфа, ле Карра и классиков «Современной библиотеки».

— Отточенный вкус.

— Не совсем… была там и масса того, что вы охарактеризовали бы как мусор. Детективы, триллеры, всё такое. Пара книг Джеймса Эптона. Много бумажных обложек вроде Хэммонда Иннса, Джима Томпсона, Невилла Шата, Джеймса М. Кейна, Дэшиела Хэммета, Ричарда Праттера, Джона МакДональда, другого Мака — Росса МакДональда, и всё это про преступления и убийства. Всё вперемешку. Я полагаю, снобом он не был — ему главное подай хорошую историю. Все книги были прочитаны — корешки гнутые, многие с пометками, и на всех стоял его экслибрис с именем. Он был вдумчивым, серьёзным читателем, а Набоков у него вообще был весь, кое-что даже на русском. Вы понимаете что-нибудь?

— Нет, ничего. Только то, что вы говорите, и я не вижу как помочь вам чем-то. Тут никакой связи с синестезией, цветами, Набоковым и русской литературой.

— Хоть что-нибудь, что могло бы быть ключом?

— Ну, если много и усердно читать, то со временем станет видна разница между серьёзной и массовой литературой, заключающаяся в подлинности и клишированности.

— Да, мэ-эм, — согласился Суэггер. — Подлинности и клишированности.

Не унижая его вопросом, знает ли он, что это такое, Сьюзен отпила кофе и пустилась в объяснения.

— Клишированное — это написанное по формуле, знакомой по сотне других историй с некоторыми добавлениями. Если вы встречали такой ход где-то раньше — значит, это клише. Хотя многие клише настолько коварны, что их не замечают даже многие отличные писатели-профессионалы. У многих массовых писателей, упомянутых вами, они присутствуют: спасение в последний момент, любовь с первого взгляда, герой всегда побеждает и никогда не получает пулю.

— В перестрелках иной раз случается пулю поймать, — сказал Боб.

— Точно. Вы знаете это, но многие из тех писателей не знают. Они знают лишь формулу, за следование которой им платят: герой должен выжить.

— Понятно.

— В противоположность этому, — и, пожалуйста, поймите, что тут есть свои собственные ямы-ловушки, — выступает то, что я зову подлинностью, понимая под этим словом обыденность и отсутствие мелодраматичности. Мир в безопасности, никто не говорит о миллионах долларов, люди ведут себя неправильно: злятся, забывают что-то, подхватывают простуду, теряют списки покупок, а герой не без недостатков, которые принижают его. Планы никогда не срабатывают, а вселенная в целом безразлична к судьбе персонажей. Тем не менее, жизнь продолжается, любовь играет важную роль, а боль настоящая. Вам же следует найти возможность драматизировать это всё.

— Понимаю. Вы можете подсказать мне ещё клише? Полагаю, что Нильсу нравилось думать в духе той идеи, что вы сейчас изложили.

— Это не только элементы замысла, это также язык. Слова, которые повторяются множество раз, становятся удобными, как старый обмылок. «Тёмный как ночь», «небо голубое», «винноцветное море», «волосы цвета воронова крыла». Это всё настолько избито, что значение приелось и не вызывает никакого тока, напоминая кино.

— Как насчёт «Златовласой страсти»?

— Идеально, но … господи боже, откуда вы это взяли?

— Из старого журнала. В общем, я ухватываю.

— Персонажи тоже могут быть клишированными. Сравните, к примеру, чандлеровского детектива Филиппа Марлоу и набоковского Гумберта Гумберта. Марлоу неподкупен, умён и смел. Он видит насквозь любой мотив, любой обман, любую ложь. Он слишком хорош, чтобы быть настоящим. Гумберт же, несмотря на свою сверхинтеллигентность, совершает все ошибки, какие только может и, охваченный влечением, неспособен контролировать своё поведение. Даже когда он убивает Куилти в конце, то вовсе не в результате отточенной яростной перестрелки, а в жалком, хаотичном порыве, тут же срываясь на мольбы и плач. Так вот, Марлоу типично клиширован, Гумберт же подлинный. Набоков не стал бы создавать клишированного персонажа — разве что с целью пошутить, поиграть с этим.

— То есть, — спросил Боб, — Нильс мог бы под впечатлением Набокова создать головоломку вокруг клише?

— Ну, — ответила она, — вам известно, что Набоков любил подобные игры, так что Нильс мог бы подыграть. Это вполне возможно. Его «шифр» мог строиться в духе такой игры — впрочем, вы его знаете лучше, чем я.

— Не подскажете ли мне ещё такого рода сюжетные клише? Последний момент — первое, всегда целёхонький герой — второе, а ещё?

— Самое известное — «это сделал дворецкий». Это из английских криминальных романов двадцатых годов, когда убийство рассматривалось исключительной принадлежностью высших классов, а книги о них были загадкой в чистом виде. Соблазну вплести дворецкого было невозможно противостоять: его никто не замечает, он не мозолит глаза, он верен, он превосходно знает дом и поместье.

— Должно быть, написано много книг, где виноват дворецкий?

— Дюжины. Сотни. В них клише выворачивается: поскольку все ожидают, что убийца — дворецкий, то выяснялось, что дворецкий — не убийца, даже если он был первым подозреваемым, и это стало другим клише. Но соберись вы повторить такой вариант сегодня, то настоящей шуткой была бы игра в игре: то есть, дворецкий действительно убийца.

— Понятно.

— Или вот ещё как: в современных триллерах превалирует идея, что ничто не есть то, чем кажется. Герой попадает в некую ситуацию и постепенно замечает указывающие путь знаки, не понимая, что знаки эти преднамеренно расставляются злым гением, сбивающим его с толку. В жизни такого никогда не бывает, однако этот великий, пусть и дешёвый приём постоянно используется в книгах или кино, чтобы драматизировать процесс, в ходе которого герой прорывается сквозь манипуляции и понимает истинную суть событий.

— Ясно. Значит, если Набоков или сам Нильс Гарднер собирались поиграть таким образом, то их версия заставляла бы вас думать, что всё не так, как кажется, а на самом деле…

— …всё именно так, как видится, — подхватила она. — Вижу, у вас глаза загорелись, так что я заработала очко.