Книга Брачные узы - Давид Фогель

Все эти мимолетные мысли в один миг пробежали у него в голове, мешаясь одна с другой. Вдруг на Миртенгассе свернула барышня, и фигурой, и походкой походившая на Лоти, по крайней мере, так показалось Гордвайлю, и при виде ее сердце его замерло. Странно было, что в тот же миг он ощутил внезапный страх: а вдруг это и правда Лоти… Когда она приблизилась, он настолько явно подался к ней всей верхней частью туловища, что она обратила к нему лицо. Тогда он увидел, что это ни в коем случае не Лоти, и, разочарованный, отчаявшийся, поплелся в сторону Лерхенфельдерштрассе. Дождь шел теперь не переставая, тонкая тоскливая морось. Внезапно Гордвайлем овладела дикая спешка, он хотел оказаться дома как можно раньше, словно опасаясь опоздать. Поспешил к трамвайной остановке и не находил себе места из-за того, что трамвай никак не показывался. Все время, пока ехал, он ломал себе голову, тщетно пытаясь вспомнить о чем-то, что нужно было купить, когда он выходил из дому. Наконец отчаялся и махнул на все рукой.

Дома он зажег керосиновую лампу и по привычке собрался растапливать печку. Было около семи. Снаружи в окна, как стая мух, бился дождь. Кроме ломтя хлеба, в доме не оказалось ничего, чтобы утолить проснувшийся в Гордвайле голод. Он пошел на кухню поставить греться чайник и спустя несколько минут уже сидел перед открытой печной дверцей, макал в черный кофе хлеб и грыз его, совершенно не чувствуя вкуса. Закончив трапезу, он подкинул в печку углей, захлопнул дверцу и подошел к окну. Дождь, который теперь был заметен только по всплескам на лужах между старыми камнями мостовой, усугубил в нем чувство сиротливой безысходности. Повернувшись от окна, он бросил быстрый взгляд в зеркало над умывальником. Увидел верхнюю половину комнаты с изобилием теней из-за абажура над лампой и собственную физиономию, небритую, с запавшими щеками и заострившимися чертами. Она показалась ему чужой и в высшей степени несимпатичной, так что он даже был вынужден отвести взгляд в сторону. Пошел и растянулся на диване, напряженно ожидая чего-то неопределенного. Вместе с тем в нем гнездилось отчетливое нежелание встречаться с Теей. Сейчас он просто не сможет находиться с ней под одной крышей. Что-то перевернулось в его отношении к ней с момента смерти Лоти, что-то взорвалось в нем, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Неспособный в нынешнем помутнении чувств сосредоточиться на какой-либо мысли, он совсем не думал о Тее, но, когда она всплывала время от времени в его памяти, в нем загоралась животная, бешеная ярость, которая делала его дыхание горящим и нарушала размеренное биение сердца. Все его существо восставало против нее. И хотя он ни разу не осудил ее в ясном уме, в нем укоренилось теперь отчетливое понимание, своего рода интуитивное, не требующее доказательств, ясное понимание того, что она, только она, виновата во всем том зле, которое было причинено ему, виновата в смерти ребенка, виновата в смерти Лоти, да и во всем остальном. И Гордвайль смутно начал ощущать: что-то назревает, что-то должно произойти между ними в ближайшее время; никакая власть в мире не смогла бы предотвратить грядущие события — и он ждал. Неосознанно ждал их.

Усталый, разбитый, изможденный из-за несчастий и испытаний последних дней, он был не в состоянии пошевелить ни единым членом, но и долго валяться на диване у него не было сил. Он вскочил и принялся расхаживать по комнате. Вдруг ему показалось, что здесь ужасно душно, и он распахнул окно настежь, дав ворваться внутрь влажной, морозной струе воздуха с улицы. Перегнувшись через подоконник, убедился, что дождь тем временем перестал, каковое обстоятельство доставило ему известное облегчение. Вслушиваясь в ночь, он различил, словно шум из морской раковины, гудение далекого города, уже замолкавшее в этот час, и снова затворил окно. Сел к столу и достал из ящика чистый лист бумаги и письменный прибор. Странная мысль пришла ему на ум — написать Лоти письмо и все подробно объяснить. Отдельные фразы уже вертелись у него в голове, когда внезапно перед ним открылось все безумие его действий, и он снова вскочил на ноги, вне себя от страха. Лихорадочно стал искать пальто.

В этот миг он услышал звук открываемой в коридоре двери и голос Теи: «Погоди, я зажгу свет, будет видно, куда идти!» И сразу же открылась дверь в комнату.

— Э, да ты дома! А я привела гостя.

Гордвайль начал зачем-то снова снимать пальто, в то время как Tea ввела в комнату Френцля Гейдельбергера. Тот немедленно достал из карманов пальто две бутылки, завернутые в тонкую бумагу цвета молочной пенки, с грохотом поставил их на стол и повернулся к Гордвайлю, застывшему от изумления посреди комнаты:

— Итак, господин доктор, мне очень приятно посетить вас наконец в ваших «пенатах»!

И сразу же, словно извиняясь, добавил:

— Госпожа баронесса повстречала меня и пригласила, и я, так сказать, воспользовался моментом.

Он подкрутил усы с многозначительной улыбкой.

— Что ты стоишь как истукан! — выговорила Гордвайлю Tea, снимая верхнюю одежду. — Повесь пальто господина Гейдельбергера! А печка как — горит? Иди же принеси рюмки! И свари кофе!

Гость, который, по всей видимости, уже был слегка навеселе, опустился на стул подле стола и, улыбаясь, одобрил Тею:

— Госпожа баронесса права. Нам хочется немножко промочить горло. У нас тут неплохая штука есть, хе-хе!

Гордвайль машинально достал большие стаканы из шкафчика под умывальником и поставил на стол. Он жалел, что не ушел раньше. А теперь было уже поздно, возможность упущена.

Гость заметил:

— Давненько мы с вами не виделись, господин доктор. Друзей забываете, а? А Густл так вообще целыми днями о вас спрашивает!

— Занят я… — неохотно пробурчал Гордвайль.

— Все равно! Я всегда говорю: друг есть друг! И никаких отговорок!

Tea разворачивала на столе принесенные ею свертки, появились: банка сардин, маринованные огурчики, колбаса и булочки.

— Принеси-ка штопор! — приказала она мужу.

— Не нужно! — вмешался Гейдельбергер. — У меня перочинный нож со штопором.

Он стал откупоривать обе бутылки: одну с трехзвездочным коньяком, другую с выдержанным белым бордо, на этикетке которой значился год урожая — 1905-й. Френцль указал на нее Гордвайлю с триумфом:

— Видите, двадцать лет выдержки! Должно быть превосходным!

Tea разлила коньяк, налила и мужу.

— Да пей ты, идиот! — обругала она его, когда он попытался отказаться под тем предлогом, что не очень хорошо себя чувствует.

Он был вынужден сделать глоток, коньяк показался ему чем-то вроде горького лекарства, и поставил стакан. Причем сделал это стоя, как если бы хотел показать, что у него нет ни минуты свободного времени. Tea и Гейдельбергер сразу же выпили по полстакана.

— Неплохо! — проговорила Tea, закусив кусочком колбасы.

И мужу:

— А кофе где?! Сейчас же иди и свари кофе! Да клади больше, чтоб покрепче был!

Гордвайль повиновался. Спустя несколько минут вернулся из кухни, неся чайник, и поставил его на стол. Присел в сторонке, на диване. Но жена не оставляла его в покое.