Книга Не кысь - Татьяна Толстая

Западное сознание, отразившееся в изящных искусствах, вообще тяготеет к подробностям, деталям, мелочам мира Божьего. Буржуазное, то есть городское, рукотворное, тщательно выделанное, продуманное, удобное, для человека сделанное, подогнанное по фигуре, нужное, земное, здешнее и т. д. – вот ключевые слова. Мы живем пока здесь, и имущество наше – здесь. Можно сунуть ногу в валенок – тепло, удобно, пальцами шевелить сподручно. И-эх, где наша не пропадала! А можно осмотреть и обдумать форму ступни, тоже Господне творение, между прочим, – а в ней и мышцы, и косточки; и изготовить удобную колодку, и вывести носок, и рассчитать каблук, и сшить такой сапог, чтобы в любую погоду, по любой дороге дойти куда тебе нужно. Голландский художник любовно прописывает блик на ручке швабры. Хорошая вещь швабра, удобная и полезная. Жюль Берн дает подробные инструкции, как выжить на необитаемом острове, как из палочек, ниточек и прочих обломков кораблекрушения построить все вплоть до электростанции. О Робинзоне Крузо и говорить нечего: это гимн буржуазности, ода человеку разумному и трудолюбивому. Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину. Часы, ружье, английскую булавку, банковскую систему, страховые общества. Изобрел – и возрадовался делам рук своих.

Кстати, об этих лионских фабриках, где молодой пред­приниматель заказывал свои конкурентоспособные руло­ны. Мы зачем-то в школе проходили «восстание лионских ткачей», должны были сочувствовать, что они там забас­товали и отказались ткать. А того мы не проходили, что Лион – стариннейший европейский центр производства натурального шелка и что там с XV века проходят ежегод­ные европейские торгово-финансовые ярмарки. Вот толь­ко сейчас узнала из энциклопедического словаря. То есть нас в школе учили дурному: как не работать. А про музей тканей, про ярмарки – ни слова. Значит, непрерывный, с пятнадцатого века, труд и созидание этих тысяч людей – тьфу. А как бастовать – пожалуйте в учебники.

Кстати же, поинтересовалась, почему они бастовали. Потому что Жозеф-Мари Жаккар, он же Жаккард, изобрел станок для производства жаккардовых тканей. «Рост про­изводства тканей, а следовательно, их дешевизна и до­ступность вызвали социальный взрыв», – пишет источ­ник. То есть они там не стонали у станков от непосильной работы, а возмутились падением прибылей. В трудовом ткаче ворочался разъяренный буржуа, а вовсе не постная Ниловна.

А наш русский мужик, коль работать невмочь, так за­тянет родную «Дубину». Про то же и Вас. Вас. Розанов: «Вечно мечтает, и всегда одна мысль: – как бы уклонить­ся от работы».

В общем, всенародное зубоскальство на тему «хотим работать, как в Монголии, а жить, как в Париже» несколь­ко приелось. Шутка, повторенная дважды, становится пошлостью. Россия, скрипя всеми колесами и рассохши­мися приводными ремнями, разворачивается в сторону нормального рынка. Хочешь жить как в Париже – пора­ботай как в Лионе, – это понимает все большая часть на­селения. Но словесность наша, как и встарь, пренебрегает этой важнейшей социальной темой, дескать, не царское это дело. Пусть бальзаки роются в авизовках, нам это западло. Ну западло так западло, но добро бы писали о трансцендентном и сверхчувственном. А то все больше кровавые ментовские разборки, женские сиськи и «как я нанюхался».

Тут еще традиционное презрение к «беллетристике» как низшей, по сравнению с горными вершинами, лите­ратурной продукции. Наша критика, современная рус­ская литературная критика, заменила собой выездные ко­миссии, ранее бушевавшие в райкомах-обкомах. Брюз­гливое недовольство писательским трудом, углы рта вниз, ноздри раздуты. Где шедевр? Шедевр подавай! Где Веч­ное? Вечное где, я спрашиваю?! И суп им жидок, и жемчуг мелок.

Между тем беллетристика – прекрасная, нужная, вос­требованная часть словесности, выполняющая социаль­ный заказ, обслуживающая не серафимов, а тварей по­проще, с перистальтикой и обменом веществ, то есть нас с вами, – остро нужна обществу для его же общественно­го здоровья. Не все же фланировать по бутикам, – хочет­ся пойти в лавочку, купить булочку. Не всегда, знаете, приятно, придя домой и уже переобувшись в тапочки, столкнуться в коридоре с Ангелом: «над головою его быларадуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огнен­ные; в рукеу него была книжка раскрытая» (Откр., 10: 1– 2). Невротиком станешь.

А невротик, как известно, более всего сопротивляется тогда, когда врач вплотную подобрался к его неврозу и пробует поломать замки, развязать узлы, вскрыть истин­ные причины заболевания. Тогда невротик кричит осо­бенно истошно, отпихивает врачевателя, зажимает свою болячку обеими руками. У русского общества застарелый невроз на имущественной, финансовой почве: мы сильно битые.

Сорок тысяч стоит «Волга»,

Люди копят деньги долго.

Но какой владельцу прок?

Все отнимут, – дайте срок.

№14, 1960

Литература и Беллетристика, подобно евангельским Марии и Марфе, пекутся о разном, но равно нужном Божьей твари; и если Мария грозит Судным Днем, то Марфа указует на ссудную кассу. Не хлебом единым, но, руку на сердце положа, и не словом единым жив человек. Кушать-то хоцца.

Гоголь пытался создать идеального русского героя, рачительного, хозяйственного, предприимчивого, но не смог и сжег вторую часть «Мертвых душ». Толстовский Левин не может ни жить, ни хозяйствовать, пока не найдет Бога, – по сопипепгз. Чехов изобразил неприятного Лопахина, вырубающего вишневый сад (красоту), чтобы построить дачки (выгоду). Чехов умер вовремя, в 1904 году, а то пришлось бы ему дописывать, как народ поджигал лопахинские дачки в 1905-м, но не для того, чтобы снова насадить вишни, совсем не для того. С Обломовым все понятно: Штольц – немец, вот пусть он и работает, а мы полежим. У А. Островского много и роскошно о деньгах и купцах, но, опять-таки, о том, как они, деньги, искажают нравы и душу купцам. С изумлением обозревая русскую классику, находишь едва ли не единственное произведение, видящее в заботе о вещах, о быте, о земном, о материальном, – добро. Это гигиеническое «Федорино горе».

Но чудо случилося с ней:

Стала Федора добрей.

Тихо за ними идет

И тихую песню поет:

«Ой вы, бедные сиротки мои,

Утюги и сковородки мои!

Вы подите-ка, немытые, домой,

Я водою вас умою ключевой.

Я почищу вас песочком,

Окачу вас кипяточком,

И вы будете опять,

Словно солнышко, сиять… есс.

Корней Чуковский

Удивительное, необъяснимое преображение Федоры («чудо», говорит поэт), превращение из засранки в чистюлю, или из Марии в Марфу, – редчайший случай в нашей литературе; обычно герой преображается в обратную сторону: рубит, поджигает, уничтожает, пачкает: среда заела. Власть тьмы. Среда Федоры – прусаки и тараканы – тоже не подарок, однако здоровое начало бабы вот победило же. Посуда вернулась, и теперь

Будут, будут у Федоры и блины и пироги!

Плохо разве? Блины-то с пирогами! Однако перенесите этот сюжет во взрослую литературу, в прозу, в беллетристику, – сию же минуту накостыляют вам по шее, глумления не оберешься, сам Байрон Гамлетович Печорин растопчет вас в подконтрольном ему издании ногами «как столпы огненные»; а в руке у него будет книжка раскрытая, и там будет сказано, что нельзя.