Книга Все поправимо - Александр Кабаков

Так, недомолвками, и поговорили. Что ж, пора действительно собираться. Надо закруглить все мелкие дела, предупредить для порядка Рустэма, а послезавтра утром можно и улететь…

Екатерина Викторовна сегодня не успела меня опередить, ее стул пуст, только на спинке висит шаль, которая хранится здесь постоянно, — как все секретарши, она боится сквозняков. Я беру с ее стола свежую почту и долго вожусь с замком кабинета, нет привычки его открывать, обычно это делает моя заботливая помощница. Как всегда, вид моего служебного обиталища наводит на меня тоску — в самом воздухе здесь растворена безнадежность, кабинет напоминает палату, которую уже вот-вот начнут прибирать для следующего больного. И этот мерзкий стылый табачный запах… Я открываю форточку, бросаю портфель и плащ на диван и в реве автомобильных моторов, доносящемся с улицы, энергично принимаюсь за не стоящие того дела.

Почта, как и предполагал, сплошной джанк мэйл. Сообщения о начале чьих-то больших рекламных кампаний, нас совершенно не касающиеся, приглашения на десятилетия третьеразрядных банков — всем подряд начало исполняться по десять лет, проспекты новой оргтехники с предложениями поставить ее в обмен на старую почти бесплатно, проспекты очень выгодных корпоративных страховок… И, конечно, просьбы денег. «Ваше спонсорское участие в проекте позволит…» Известно, чего оно позволит: половину денег украдут лично учредители очередного фонда, а вторая половина расплывется в пространстве, растворится в мелком жульничестве местных деятелей, и получит детский спорт, или культурные учреждения регионов, или ветераны нефтехимии, или черт знает что еще — позорные копейки. А в организационных расходах фонда будут и аренда под офис милого особнячка в пределах Садового кольца, и служебные «бээмвэ», скромные «пятерки» для председателя и замов, и оклады для них же, немногим меньшие моего…

К чертовой матери. Я сгребаю весь ворох в корзину, решив на этот раз на просьбы денег даже формально не отвечать — пусть снова напишут, а там, глядишь, отказывать уже буду не я.

На всякий случай решаю просмотреть электронную почту и с изумлением обнаруживаю новое получение, всего одно, но зато какое — и-мэйл от Витьки Головачева! Сначала я даже не могу сосредоточиться на чтении, пытаясь понять, где он мог взять мой электронный адрес…

«Мишка, дорогой! Пишет тебе твой старый товарищ Витя Головачев, если ты такого, конечно, помнишь. Давно мы с тобой не виделись, скажи? Как там Белый и Киреев? Я вас часто вспоминаю, хотя тогда, признаюсь, некрасиво вышло, когда я соскочил из Москвы с концами, а вам пришлось выкручиваться. Надеюсь, все тогда у вас обошлось, извини. А меня сильно бросало по всему Союзу, а потом переехал сюда, в Германию, потому что у меня уже был порядочный возраст, а жена моя, на которой я женился в восемьдесят пятом году, это третья, из евреев, и нам здесь дали социал…»

Я с трудом читаю мелкие буковки послания и от этого раздражаюсь, но не сразу соображаю увеличить шрифт — слишком поразило меня Витькино возникновение из электронной пустоты. Он в Германии… Восемьдесят девятый год, я сижу на скамейке, вокруг солнечная пустота ВДНХ в будний день, и мне снится Витька Головачев, явившийся в мой сон во всей красе ранних шестидесятых, он усмехается и уходит по чистенькой улочке среди аккуратных домиков с перекрещивающимися по фасадам балками, и тогда, во сне, я решаю, что это Таллин, а теперь оказывается — это Германия…

«…случайно один товарищ подсказал, чтобы обратиться к тебе, у него была карточка с твоим телефоном служебным и этим электрическим адресом, но по телефону отсюда звонить прилично стоит, а это письмо отправит внук моей жены, он говорит, что это копейки. Ответь ему, а он передаст мне. У меня есть одна мысль насчет дела. Я понимаю, что ты теперь в большом бизнесе и тебе мои маленькие гешефты не интересны, но все-таки надеюсь…»

Витька Головачев.

Боже, откуда же он взялся? Откуда берутся эти призраки — Таня, Витька…

Прошлого нет, оно давно перестало существовать, и как только эта минута пройдет, она тоже перестанет существовать.

Но ужас заключается в том, что все воскресает, когда наступает ночь, и все возвращаются, и с ними очень трудно иметь дело, потому что им уже ничего не объяснишь, они остались в прошлом, которое исчезло.

А потом наступает день, и чей-то голос прилетает ниоткуда, и ложится на стол письмо, и возникают на экране слова, и оказывается, что диалог еще возможен, но ты уже привык к тому, что они не существуют, и тебе нечего сказать.

Наверное, и в этом тоже старость — появляются, чтобы навеки проститься, люди, с которыми, казалось, простился давно, но тогда еще было, видимо, не навек, а теперь уж навек, и настоящее становится прошлым, словно его затягивает в воронку, образующуюся, когда всплывают и снова тонут эти утопленники времени, и ты сам становишься прошлым, вот и все.

Витька Головачев. Два раза он бросал меня, наяву и во сне. Лена считала, что я притягиваю предательство, потому что сам предаю. Возможно, это и так. Но я все равно не хочу прощать Витьку Головачева, все эти годы я помнил, как он бросил нас.

Я нажимаю клавишу и долго держу ее нажатой уже после того, как Витькино письмо стерто, стирая и все полученные мною до этого письма, — не хочу, чтобы потом кто-нибудь читал их, хотя нет там ничего, всякая ерунда. Просто надо убрать за собой.

Дверь приоткрывается, осторожно заглядывает Екатерина Викторовна.

— Вы сегодня рано, Михал Леонидыч. — Она делает виноватое лицо. — Извините, я не успела…

— Соедините меня с Рустэмом Рашидовичем. — Я не отвечаю на ее извинения, мне лень соблюдать формальности. — И кофе, пожалуйста.

Она исчезает, не выказав удивления, почему я не звоню по прямому. Через секунду коротко звякает телефон, и, сняв трубку, я слышу голос Рустэма:

— Слушаю, Михал Леонидыч, доброе утро. Как себя чувствуешь? Что-нибудь срочное? — Он говорит подчеркнуто мягко, как с больным. А, черт, надоело…

— Срочного у меня ничего нет и быть не может, — срываюсь я и сам слышу, что голос мой дрожит от необъяснимого бешенства. — Хочу просто тебя предупредить, что меня несколько дней не будет, если не возражаешь…

— Какие могут быть возражения? — Он отвечает еще ласковей. — Поезжай куда-нибудь, отдохни, конечно… В тепло куда-нибудь, а? Я бы и сам смотался, но, видишь, все разлетелись, надо кому-нибудь и в лавке побыть… А ты поезжай, какой разговор…

— Спасибо. — Я вешаю трубку и долго сижу, бессмысленно глядя на телефон, словно пытаясь увидеть человека, с которым только что говорил. После любого общения с ним остается осадок, чувствуешь, что ляпнул какую-то глупость и уже не поправишь. Всегда ощущаешь себя униженным, хотя он, возможно, вовсе и не старается добиться такого эффекта. Зря я сказал, что у меня не может быть ничего срочного. Ситуация ведь и так понятна нам обоим, только лишний раз продемонстрировал свое истерическое раздражение…

Екатерина Викторовна вносит кофе, и я объявляю ей, что неделю она может быть свободна — я уезжаю. Она кивает с выражением еле заметного удивления, ведь в мое отсутствие она обычно все равно сидит в приемной, отвечает на звонки, сортирует и накапливает почту, соединяет меня в случае надобности с Рустэмом, где бы я и он ни находились… Я повторяю, что она, если хочет, может взять отпуск, потому что я звонить не буду и Рустэму Рашидовичу тоже вряд ли понадоблюсь. В ответ она произносит нечто вроде благодарности — чувствуется, что растерялась, — и исчезает. Теперь пойдет к рустэмовской Розе обсуждать новости… Наверняка она понимает или даже точно знает, что дни мои в конторе сочтены, и уже заботится о новой работе. Сейчас у Толи Петрова и Гарика Шмидта одна секретарша на двоих, ну, вот ее туда и пошлют второй, в их общую приемную. У мальчиков дел становится все больше… Интересно, а куда денут секретаршу Игоря? Она-то своим отчаянным шпионством выслужила повышение…