Книга Горгулья - Эндрю Дэвидсон

des solt du gewis sin,

du bist beslozzen in minem herzen,

verlorn ist daz sluzzelin:

du muost och immer darinne sin.

«Ты мой, я твоя — даже не сомневайся. Ты был заперт в моем сердце, и ключ от него выкинули; и здесь ты должен остаться навсегда».

Лебрехт Бахеншванц создал первый известный перевод на немецкий язык «Божественной комедии» («Die gottliche Komodie») между 1767 и 1769 годами, а принадлежащий мне перевод Inferno по меньшей мере на четыреста лет старше. Это поразительный факт, но едва ли он доказывает, что Марианн Энгел перевела книгу в первой половине четырнадцатого века; он всего лишь означает, что кто-то перевел. Но если не Марианн Энгел была переводчиком, откуда же в ее сейфовой ячейке появилась книга? Как получилось, что рукописи удалось просуществовать целых семь веков, без всяких указаний на ее существование? Ни этого, ни многого другого я не знаю.

Я так подробно распространяюсь про немецкий перевод, что вам может показаться, будто в оригинале на итальянском нет ничего особенного, кроме возраста. Уверяю вас, ничто не может быть дальше от действительности. На рукописи имеется несколько физических дефектов, которые, хотя и снижают денежную ценность книги, представляют для меня значительный интерес.

Когда-то книга явно побывала в огне. Края страниц подпалились, но пламя не проникло глубоко, не тронуло текст.

Каким-то образом книга избежала серьезных повреждений от пожара; правду сказать, гораздо более заметен другой недостаток.

В передней обложке — широкое отверстие, проделанное чем-то острым: ножом или, может, стрелой. Книга продырявлена насквозь таким образом, что под обложкой, на первой странице, осталось отверстие практически того же размера. Прорезь расположена прямо в центре страницы, однако чем дальше листаешь, тем меньше она делается. На задней обложке — только небольшая ранка; очевидно, острый инструмент почти, но не до конца, пробил толстый манускрипт.

Прошло немало времени, прежде чем я набрался смелости, снял свой наконечник стрелы на шнурке и вставил острие в отверстие в обложке книги. Оно оказалось точно по размеру, совсем как ключ в родной замок. Под легким нажимом книга заглотила наконечник целиком — только кончик чуть виднелся в прорези на задней обложке.

Теперь мне нравится воображать, что если б кто-нибудь сумел проникнуть в это книжное отверстие как в дверь, то смог бы попасть в самый центр Ада.

Мы с Джек по многим причинам решили не устраивать могилу для Марианн Энгел, но две из этих причин были важнее прочих. Во-первых, это было бы странно без самого тела.

А во-вторых, кто стал бы навещать могилу, кроме нас двоих?

Я не хочу приходить на могилу.

* * *

Бугаца постоянно дрыхнет у меня в ногах. Я кормлю собаку сырой поджелудочной, а потом мы грузимся в машину и едем к океану.

Я смотрю, как солнце поднимается из воды. Это у меня такое дежурство, час дня, посвященный воспоминаниям о Марианн Энгел, и единственное время суток, когда я позволяю себе побыть на солнце. Коже моей вредно слишком долго подвергаться действию прямых лучей, но мне нравится чувствовать тепло лицом.

Бугаца обычно носится вокруг, таскает мне плавник. Упрашивает, чтобы я кидал палки, а потом скачет у кромки воды. Но бывают дни, когда бегать не хочется, и тогда собака укладывается у моих ног и смотрит на океан. Совсем как в ту ночь, когда ушла Марианн Энгел; как будто все еще ждет, что хозяйка снова выйдет к нам из воды. Наверное, ничего не знает. Она же просто глупая псина.

И все это время я мысленно сочинял. Те страницы, которые вы уже прочитали, почти все возникли во время одинокой моей вахты на краю мира, там, где земля обрывается в море. Я провел здесь так много времени, в величественной пустоте между желаниями и воспоминаниями, выстраивая это надломившееся королевство предложений, в котором теперь и живу.

Мне хотелось написать эту книгу в ее честь… но не получилось, я подвел ее, как всякий раз за прошедшие годы. Я знаю, мои слова — ничто, бледные призраки, но мне так нужно, чтобы где-нибудь существовала Марианн Энгел!

Каждый год, в Страстную пятницу, в прикрепленную к празднику, но всякий раз выпадающую на новое число годовщину аварии, я еду к ручью, что когда-то спас мне жизнь, и зажигаю еще одну свечу. Я приношу благодарность и за то, что стал на год старше, и за то, что еще на год ближе к смерти.

Отдавая мне наконечник стрелы, Марианн Энгел сказала: я пойму, что делать, когда наступит время. А я уже понял.

Я всегда буду с гордостью носить эту стрелу, а когда состарюсь и жизнь моя подойдет к концу, сниму острие со шнурка, приделаю древко, прямое и надежное, и попрошу близкого друга прострелить этой стрелой мне сердце.

Быть может, Грегора или Саюри, а может, человека, которого пока не знаю. Стрела пронзит мне грудь и вскроет мой врожденный шрам, словно печать, которая давным-давно ждала, когда ее собьют.

Так стрела войдет в мою грудь в третий раз. Первый раз привел меня к Марианн Энгел. Второй раз нас разлучил.

На третий раз мы вновь соединимся.

Ой, только не воспринимайте это все чересчур серьезно! У меня еще работы на всю жизнь.

После исчезновения Марианн Энгел я взял на себя обязательство изучить все о резьбе по камню. Из вполне эгоистичных побуждений — так я чувствую себя ближе к ней. Мне нравится соприкосновение стали с камнем. Люди склонны ошибочно воспринимать камни как нечто неподвижное, неумолимое… но все не так! Камень течет как вода, танцует как пламя. Долото мое движется, точно знает тайные желания камня, точно статуя сама указывает инструменту. Но вот что самое странное: я обнаружил, как естественно все делаю, словно далеко не в первый раз…

Мне недостает умения Марианн Энгел, статуэтки мои редко получаются так, как задумано. Но это ничего. Вообще-то я не часто работаю над новыми фигурами. Чаще с помощью ее инструментов скалываю кусочки с моей статуи, оставшейся от нее.

Мне до сих пор немного неловко стоять перед своим же собственным подобием, но я напоминаю себе, что тщеславие тут ни при чем. Я смотрю не на себя — я смотрю на то, что осталось от Марианн Энгел.

А потом берусь за долото, намечаю небольшой участок (кончик локтя, складку обожженной кожи) и бью молотком. С каждым взмахом от меня отваливается еще кусочек. За раз я способен снять только самую тонкую стружку — ведь с каждым осколком камня, падающим на пол, я делаюсь чуть ближе к полному ничто.

Три наставника утверждали, что любовник Марианн Энгел будет знать, зачем нужно отпустить ее последнее сердце, отпустить ее. Да, я знаю: конец ее епитимьи означал начало моей. То, что я позволил ей без меня уйти в океан, было только началом моей задачи, потому что разом ее не освободить. Это длительный процесс, который продолжится всю мою жизнь, и я не позволю себе умереть, пока не отсеку все остатки от моей статуи.